Александр Гайворонский - Чтиво для поезда. Сборник рассказов

В отделении нейрохирургии обычная полуденная суета. Дверь кабинета заведующего отделением открыта. В нее входит мужчина с утомленным лицом, а из-за стола его приветствует хозяин кабинета: – А, Б-борис Алекс-сандрович, д-добрый день! П-присаживайтесь. Всё в порядке. Кризис миновал. Сашенька, слава богу, вышла вчера из к-комы. Н-ну, вы сами все знаете и видите. Сознание быстро восстанавливается. С отеком мозга п-пришлось п-повоевать. Т-так что… Время теперь, дорогой мой, время… – Сколько? – Ну, думаю, недели две-три придется точно у нас полежать, а п-потом п-посмотрим. Хорошо, что без переломов обошлось. А такая травма мозга тоже не шутка! В к-коме пять суток! Поправится, не волнуйтесь. Организм молодой, к-крепкий. Спортсменка ведь? – Да, плаваньем занимается. Да еще велосипед этот. Гоняла как! – Велосипед новый покупайте, папа! – хохотнул веселый доктор. – Да-а. Так Сашкин-то дома стоит. Она ведь чужой разбила! Ремонту не подлежит, колесом прямо в открытый люк угодила… Как не переломалась сама, удивительно. Восемь метров лететь по воздуху! – Сашин отец поморщился, в сотый раз переживая этот полет, описанный очевидцами. – А соседскому мальчику придется, конечно, покупать новый велик. Или наш отдать? – Нечего, нечего! Думаете, дочь не сядет больше за руль? Еще как сядет! Вот увидите. – Спасибо. Будем надеяться. Юрий Михайлович, Саша все спрашивает про Алексея…, соседа своего по реанимации…, Коловерина. Как такое может быть? Они ведь не общались друг с другом и не виделись никогда! А она говорит, что разговаривала с ним долго. Весь разговор помнит, детали кое-какие интересные про него… Доктор посерьезнел, задумался и медленно произнес, словно разговаривал с самим собой: – Да уж, не знаю. Коловерин ведь поступил к нам в тяжелейшей коме за два часа до Сашеньки. И в себя не приходил ни разу. Да и не мог прийти… Мозг человека – такая штука. Оба вздохнули. Никто не нашел, что еще сказать.

На тележке-каталке под белой простыней отвозили в морг тело. В ногах лежала карточка: «Больной Коловерин Алексей Юрьевич, 58 лет. Диагноз: открытый проникающий оскольчатый перелом свода черепа. Разрушение вещества головного мозга…». Несколько дней назад этот человек, отправившийся в командировку, был сбит на вокзале проходящим поездом. Полученные травмы были несовместимы с жизнью. Около 12 часов незнакомые друг другу люди – пожилой мужчина и юная девушка – провели в одном помещении реанимационной палаты под бдительным надзором медперсонала. Он так и скончался там, не приходя в сознание, когда Сашу Москвичёву увезли в другую палату. Пять суток не отходили от нее люди в белых халатах, меняя капельницы. Кап… кап… А где-то в окровавленном белье, завязанном в рваную наволочку, тикали часы с разбитым стеклом: тики-тики-тики-тики…

Искристый снег лежал большими сугробами под окном избушки. Солнышко выглядывало из-за верхушек соснового бора на окраине деревни. Дома было тепло и уютно. Потрескивали сухие чурки в печке. Бабушка сидела у окна и вязала очередные теплые носочки внуку. То есть мне. Я играл рядом на кровати, перебирая оловянных солдатиков и прочую мишуру из моего сундучка с игрушками, которые иногда приносили мне почтальоны. – Бубуль, мы когда пойдем к маме, у меня ведь сегодня день рождения? – Не день рождения, Ванюш, а день вознесения, сколько раз тебе повторять. Пойдем, пойдем, еще рано. Часам к 12 поспеем. Сейчас узелок завяжу и пойдем. – А, ну да, – сконфузился я. – Мы цветы ей подарим? – Цветов нет, лучше веточку вербы, почечки уже набухли, рано в этом году.

И действительно, прямо за окном из большущего сугроба торчали стройные прямые ветки вербы, каждый год по весне бабушка ее аккуратно подстригала, удаляла кривые, сучковатые отростки, оставляя только ровные. И куст разрастался словно в благодарность за уход. Рядом протекал ручей и снег уже начинал сползать в него толстым пластом. В соседней комнате, в чулане, который почему-то назывался кладбищем и соединялся с домом длинным-предлинным коридором, было три окошка, всегда темные, и только четыре раза в году – в мой и бабушкин день рождения и еще один, когда я поселился в бабушкином доме – одно из них начинало с полночи тускло светиться, постепенно разгораясь все больше и больше.

Я смутно помнил маму, возможно забыл бы совсем, если бы мы трижды в год не подходили с бабушкой к окну в чулане и не смотрели на маму, самую красивую маму на свете, чаще плачущую, но все равно красивую. Да еще бабушка много рассказывала о ней.