Пётр Мамонов - Ясность

весь дрожащий мелко,

ветра мощную струю,

сцепок лязг на стрелке.

Золотой дождь

Буфета мраморная пустота прозрачная,

в то время, как на улице громадная

очередища-хвост у каждого киоска.

Во рту младенца позабыта соска,

за пивом папа встал. Течет

волнуется и топчется народ

на месте, перекидываясь словом.

И пивом торговать хотя не ново,

у каждого киоска золотого

одна и та же чудная картина:

две женщины, а дальше всё мужчины,

случайная старушка, украинец,

грузина два стоят – сплошной зверинец

разнообразных жестов и голов,

и разница прекрасная полов

стирается. Стоит очередища.

Вдруг, ветер налетел порывом. Свищет,

сбивает пыль с поблекших тополей

и улетает, попугав людей,

которые не знают, что в буфете,

будто в прохладной мраморной ракете,

без очереди пиво продают,

чуть-чуть дороже, но зато – уют

и столики, и сцена, днем пустая,

и арфа возле стенки золотая.

Вода

Травы поникшей дикий вид, травы́

нелепость мошки, мо́шки

конструкция стараний паука

нас снова поразят. И не нарочно

качнется всё и двинется слегка.

Казахстан

Дорога железная.

Жизнь бесполезная.

Станция, грязь, ресторан.

Возгласы сиплые.

Окрики хриплые.

И семафор. И туман.

Темень кромешная.

Сборы поспешные.

Деньги. Дрожащий стакан.

Домики круглые.

Женщины смуглые.

Караганда. Казахстан.

Граница тени

Пойдем, закроем печку! —

Причудливость забот,

окоченелость речки,

в норе сидящий крот,

мороза красотища,

короткий ясный день.

Топор и топорище.

И от забора тень.

Художник

Он был юродивый и странный,

тот, в электричке пассажир,

посреди жизни постоянной,

как смоковница, как инжир, смоковни́ца

произраставший между листьев,

между хрустящих лепестков,

которые узорной кистью

на стеклах зимних вместо слов,

вместо событий и открытий

вдавил мороз. Он был один,

ловец единственных наитий,

не знавший мер и середин.

Хрустальное

Сколько раз говорим мы «хрустальное».

И хрустальный узор и листва.

В этом слове, как в глади зеркальной,

отразился весь смысл волшебства:

мягко хрустнуть и быстро исчезнуть,

чтобы нам не привыкнуть к нему…

Собираюсь я хлеба нарезать

и спиной повернулся к стеклу.

Шоферня

Снег, вынуждены поменять резину

водители пораньше, в октябре.

Но, всё же, изначальную причину

не понимают шофера вполне. шофера́

Так сильно заняты они, следят дорогу,

глаз не спускают с запотевшего стекла;

а вечером поделятся тревогой

друг с другом в кубике гаражного тепла.

И вместе посмеются над заносом,

обсудят новую погоду не спеша.

А летние и мокрые колеса

их будут слушать в уголочке, чуть дыша.

Волшебный порошок

Засветила нам в лицо

золотая осень.

Не выходим на крыльцо

и траву не косим.

Друг на друга не ворчим,

смотрим телевизор.

Громко больше не кричим.

На весах провизор

нам отвесил порошок,

успокоить нервы.

Стал я выше на вершок,

в очереди – первый.

Свет

Чудо рифмы Пастернака,

пробежавшая собака

(глаз косящий, налитой).

Ровный серый свет простой.

Опал

Всё стихло к вечеру. Я в сад окно открыл.

Был воздух неподвижен, строг.

И я увидел, как, клубясь, поплыл

туман, петляя дымкой между строк.

И вросший в землю дерева обвал

застыл в молитве, ветви вверх подняв;

и камень розовый, мерцающий опал,

среди сетей качался и облав.

Погасло всё. Пришлось закрыть окно,

всё втискивала внутрь сырая ночь.

Закрывшись плотно, помогло оно

прогнать напрасные мечтанья прочь.

Лунный свет течет на снег,

нет ни звука. За рекой

звон какой-то, будто смех,

будто скрежет ледяной.

Нет, почудилось, опять

пустота и тишина.

Всё равно нам не понять

то, о чем поёт луна.

Обувь

Меняю боты на сапоги,

друзьями станут мои враги.

Концы-начала

Стихосложенья чудные заботы,

зевота зим,

открытый рот весны.

И лета синего стоящие высоты,

и печки-осени занозистые сны.

Волк

На каких ступеньках

сядем-посидим?

А над деревенькой

вьется белый дым.