Александр Горностаев - Разные всякости, всякие разности

Есть люди, которые не побоялись и рискнули и у некоторых получилось. Но сколько рискнувших ничего не добились! Так, может быть, хорошо просто пописывать – для близких, любимых и не лезть в непролазные дебри поэтического искусства?..

И тогда вам достаточно всех тех указаний, почерпнутых из полезных книг… Стихи ведь писать приятно и полезно. Это как бег трусцой или подтягивание на перекладине, ну, в крайнем случае, как вышивание крестиком…

Есть о ком рассказать. О тех, не заслуженно редко упоминаемых, полузабытых, не востребованных временем – ни тогда, ни сейчас, авторах. Но они достойны, чтобы о них вспомнить. В той или иной форме…

Я же знал их – некоторых. Общался с ними. И замечал сильные строки, и думал, сколько у них впереди времени для будущих творений, для своего развития.

Однако времени оказалось не много. Нет их уже в жизни… И словно бы у меня, передо мной, стоит задача, неизвестно кем поставленная, рано или позже, сказать о них слово. Представлять ли их от своего имени, или сыграть роль какого-либо автора? Может, получится, а может…

Я помню замечательного поэта из Тулы, Сергея Белозерова. До сих пор на памяти слова из его стихов:

…Прежние были, как рябь на поверхности,

Эти черпнул я со дна родника…

……………………………….

Верится в соподчиненье труда и стиха.

Это он писал о словах, которые приходят к поэту в творческой зрелости. По уровню таланта, по моему мнению, он не заслуженно не упоминаем.

А кто помнит Стаса Степа (Станислава Степанова), Александра Полякова (Бирюкова), Александра Мураховского? Они были. Слагали строки. И порой не плохо у них получалось… Но, наверное, о них потом, если когда-нибудь приведется… А сейчас о другом человеке… С ним я не встречался.

Я услышал про него впервые в годы девяностые. Нет, я знал, что есть такой поэт, и раньше. В начале своего пути, «когда пускался на дебют». Говорили мне изустно мои соратники по творчеству о нем как о первом самиздатчике. И я, понимая, что издавать меня как и многих других, неправильно пишущих с точки зрения политики тех времен, никто не собирается, присматривался к иным возможностям быть опубликованным.

Я читал Николая Глазкова. Но прочитанное из его стихов особого впечатления на меня не производило. Да и не удивительно: ведь было опубликовано у него совершенно не главное из того, в чем он был не превзойден, а именно, в своей иронии, в неповторимой насмешке над собой, над писательством, над всем пространством того времени.

А его неподражаемая ироничность, а по сути, юродствующая правда о собственной гениальности, по-настоящему наполнена новизной небывальщины. Но это я понял потом, когда в начале девяностых вышла о нём уже после его смертипередача по телевидению.

И это как-то запомнилось мне надолго, с неожиданной стороны, было связано с конкретным событием в моей жизни.

Время было – запоминающееся, непростые девяностые. Пришла ко мне в гости однокурсница (я тогда ещё учился в СГУ). Зашла в мой дом вся такая красивая-красивая… Видно, что подготовилась…

И помню, что мне было немного досадно-неуютно, ведь сам я был, не то чтобы в «чем мать родила», но точно не было смокинга и бабочки. И выходил встречать её во двор частного дома в резиновых галошах…

Сказала она, что ей не хватает наших литературных встреч и разговоров о поэзии. Я немногим раньше вёл литературный клуб «Катулл», просуществовавший не длинный срок. Ну, собирались люди у меня дома: поэты, просто любители. Читали, спорили. Именно об этом говорила Лена, большая почитательница Есенина, да и просто любительница поэзии.

Я угощал свою знакомую конфетами, чаем, водкой. И…

И говорили мы о жизни, о литературе. Из самого интересно, чем была отмечена встреча: перед этим вышла передача о Глазкове. И оказывается, мы смотрели её, и тогда при встрече, в разговоре своё восхищение стихами поэта высказали друг другу. Что характерно: мы просто на слух, сразу запомнили несколько строк Глазкова. Я наизусть, как запомнил, прочитал его четверостишие, немного с ошибками и Лена поправляла меня, такие не обычнее, кажется незамысловатые строки:

Женщина красивая

в кустах лежит нагой.

Другой бы изнасиловал,

А я лишь пнул ногой.

Конечно, это было смешно до… удивления!

Такая свобода стиха и мысли, на полотне простоватого текста столько иронии – на фоне кажущегося, ожидаемого пафоса, связанного с любовной лирикой. Просто поразительно!.. Это даже затмевало тексты уже нахлынувших в литературу вначале девяностых всяческих иронистов.