Евгений Луковцев - Вдоль берега Стикса

– Инструме-е-ент? – ехидно протянул корноухий. – А на что он тебе? Там-то?

– Так он его, небось, убаюкать хочет! Убаюкаешь его, а, певун?

Похоже, им это и вправду казалось смешным. Алька попытался пожать плечами, но локти были связаны так туго, что не вышло даже намёка.

– Кого хоть, его? – спросил Алька, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и равнодушно.

– А вот сейчас сам и узнаешь!

– И познакомишься, ага! Ни баись, певун, долго ждать не придётся. Он всегда бы-ыстро знакомится!

– И еще быстрей прощается!

Под новый взрыв хохота Алька получил тяжелого пинка под зад и кубарем полетел в яму. Склон оказался хоть и крут, но землянист. Здесь было не так много острых камней и имелось некоторое количество уступов, поэтому шею свернуть не удалось. Всё ограничилось десятком новых синяков, которые на общем фоне особой погоды не делали.

Наверху какое-то время молча наблюдали. Алька со стоном приподнялся и сел, при этом толстый удовлетворённо крякнул: «О, живой! Невезучий, знать!»

Когда конвоиры проржались, об дно ямы звякнул металл.

– Это тебе ножик, певун! Как обещали! Режь верёвку-то! – объяснил толстый.

– Ты не торопись, он сегодня не голодный, – порадовал второй. – Скоро не жди, режь спокойно.

– А может, наоборот, лучше поторопись. Он когда сытый, то сонный. Может, оно тебе и на руку, певун? Может, ты его во сне первым прирежешь?

Они снова расхохотались на два голоса. Алька совершенно не понимал, что здесь может быть смешного. Даже для таких придурков, как эти двое.

Перед носом опять брякнуло, но на этот раз не звонко, а глухо.

– Это тебе, чтоб не страшно было к нему идти-то. Ну, как руки освободишь, там сам разберёшься. А мы пошли.

– Да, ты уж не серчай, но мы пойдём, смотреть не будем. Ты ж не думаешь, что мы извращенцы какие-то? Нам на это смотреть – никакого удовольствия!

– К тому же, мы это уже столько раз видели, что не интересно совсем. А вот он не любит, когда мы смотрим, злится. Зачем его просто так злить? Так что, прощевай, певун!

Взгоготав еще раз, конвоиры скрылись из виду. Ну, хоть факелы оставили. Только воткнули их в крепления на стенах, за краем ямы. Поэтому внизу наступила почти полная темнота.

Алька прислонился затылком к холодному камню и несколько минут сидел бесшумно, неподвижно, глядя перед собой. Здесь было не только темно, но и очень холодно. Постепенно он начал дрожать, а вскоре почувствовал, что отчетливо постукивает зубами. Тогда, кряхтя, снова повалился набок и стал шарить по земле почти совсем бесчувственными пальцами в поисках ножа.

Веревку поселенцы пожалели, взяли гнилую, никуда не годную. Она подалась очень быстро. Хотя нож оказался ей под стать: из никудышнего металла, тупой и мягкий, как старый валенок. Но на путах не было тысячи узлов, как казалось перетянутым рукам, просто пленнику очень плотно обмотали запястья, десятками витков – сплошным слоем. Стоило с грехом пополам перетереть тупым лезвием в одном месте, как пеньковые кольца ослабли и начали сваливаться сами, почти без усилий.

«Зато согрелся!» – сказал Алька сам себе и заскулил. Нет, не от страха. И не от обиды. Кровь вернулась в запястья, ладони и пальцы. Словно тысячи иголок впились в каждый сантиметр под кожей. По крайней мере, сам себе Алька объяснил невольный всхлип именно этим.

В драном мешке он нашёл кремень и факел, смердящий тухлым жиром так сильно, что перебивал даже здешний могильный смрад. К тому моменту, по примерным прикидкам, он находился в яме уже с полчаса. Оставленные конвоирами наверху факелы давно догорели, стало хоть глаз коли. Организм сам собой начал отмечать малейшие шорохи и дуновения ветерка, каждый раз выбрасывая в кровь всё новые порции адреналина.

«Откуда ты его только берешь, из чего производишь? Три дня не жравши, из них день еще и без воды, да на привязи. Вообще сил не должно оставаться для страха!» – увещевал себя пленник.

Или он теперь уже не пленник? А кто тогда? Жертва? Корм?

Не сразу, но огонь удалось разжечь. Руки плохо слушались, зато Алька снова согрелся, неумело высекая искру. Когда пламя прижилось на палке, он встал и поднял факел над головой.

Яма была сырая, мерзкая. Мерзкая она была с первого взгляда, еще сверху, но истинное омерзение вызывала тут, вблизи. Повсюду валялись кости, полуистлевшие тряпки, сломанное оружие и даже один разорванный пополам тяжелый доспех. Но ничего, напоминающего пригодную для носки одежду. Просто кусков ткани хватало, но все они были сырые и гнилые, расползались прямо в руках. Прикрыться от холода этой рванью не стоило и пытаться.