Антон Ботев: Пьяный полицейский

Я прошел под часами через конкорс, купил бутылку пива «Вятич», нет, даже две, пожалуйста, нет, пожалуй, три, а еще в киоске были игральные карты, уральские сувениры, бурдюк для вина, календарики, мягкие игрушки, зажигалки и сигареты, дорожные шахматы и так далее. Нет, ладно, четыре бутылки. Молодой человек, вы уж определитесь. Я успел пройти по подземному переходу к поезду как раз перед тем, как он тронулся: оказывается, часы на вокзале отставали на десять минут, и, задержись я еще на тридцать секунд, я бы не успел. Я бы не успел. Я вошел в вагон, когда поезд уже был на ходу. На перроне послышались крики, и я испугался, что это сержант Бзмздз с товарищами. Хорошо, что они не успели меня обыскать, ведь я успел позаимствовать кое-что и в больнице, и в общаге; но нет, это бежала за поездом девушка красоты необычайной, то есть для меня красоты необычайной, другой бы назвал ее внешность просто интересной, а иной бы остался к ней равнодушен. У проводника не было времени на ходу просмотреть ее билет, поэтому мы с ним просто втащили ее в вагон. Поезд мчался уже с приличной скоростью, когда на платформу выскочили полицейские вместе с санитаром из больницы. Полицейского я не узнал, а вот санитара узнал. Узнал, узнал я санитара. Он был в медицинской шапочке и в халате, как и все санитары на свете, но это был мой личный санитар. Они свистели в свисток и махали руками, но поезд, конечно, и не подумал остановиться. Это фигура речи, понятно, поезда не умеют думать. Ну хорошо, машинист не подумал. Ведь поезд должен прийти в пункт назначения по расписанию, ему нельзя опаздывать, тем более, ради какого-то санитара в шапочке и халате.

Итак, поезд не остановился, чему я был очень рад. Ваш билет, сказал проводник девушке. Вот мой билет, сказала девушка. Какой же это билет, засмеялся проводник, поглядывая на меня с таким выражением, словно приглашая посмеяться вместе. Ха, ха, ха! А что это, разве не билет, спросила девушка. Это билет, конечно, сказал проводник, но это билет на электричку. Ну и? А это скорый поезд. В Шале он не остановится. Если туда электричкой ехать, то это от Перми или от Екатеринбурга, как раз пересадочная станция. То есть можно, в принципе, где угодно выйти, отовсюду доедете. Но мы между Пермью и Екатеринбургом не останавливаемся, потому что наш поезд супер-скорый! Представляете, если я сейчас стоп-кран дерну и вас высажу, какой штраф вам выпишут? Ближайшая остановка «Екатеринбург». Что же мне делать, сказала девушка. Вас по инструкции полагается высадить на ближайшей станции, а это, как я и сказал, Екатеринбург, обстоятельно пояснил проводник. Оттуда доедете, так что вам-то хорошо. Но вот сейчас пройдет инспектор, мне из-за вас попадет. Девушка, вы понимаете, что вы меня подставляете? – закричал внезапно он. На груди его значилось, что зовут его Федор Михайловичь. Извините меня, сказала девушка. Извините на хлеб не намажешь, в карман не положишь, сказал Федор Михайловичь. Ладно, ждите, сейчас все билеты проверю, к вам вернусь. А ваш билет, сказал он мне. Я показал билет. А, вы из соседнего вагона. Постерегите ее пока, молодой человек. И он ушел проверять билеты у прочих пассажиров, в смысле более тщательно проверять, чем при посадке, предлагать им чай, спрашивать, что они будут на обед: курицу или мясо, а также предлагать настольные игры и сувениры.

За окном меж тем пейзаж двигался с большой скоростью. Город уже закончился, но лес еще не начался. Мелькали какие-то случайные строения, отдельностоящие группы деревьев, поля и линии электропередачи и недостроенные или полуразрушенные заводы, производящие товары народного потребления. Только что рассвело, но не это было главной проблемой. Я все думал о том санитаре – чего ему нужно было на вокзале? Вряд ли он появился там случайно и вместе с полицией дул в свисток. Искал ли он меня, а если искал, то нашел ли? Снега еще почти не было, но иногда он лежал, отдельными пятнами, первый снег, которому предстоит скоро растаять. Собственно, он уже начал таять, просто растаял не весь. Даже отдельные пятна делали весь пейзаж черно-белым, это интересный феномен, ведь белого почти не было, в основном черное и серое. Ну небо еще. Видимо, взгляду хотелось больше белого, больше света, больше радости! И оттого пейзаж правомочно было назвать черно-белым, а не, скажем, черно-серым или серым. Деревья и избы были черными, все остальное серым, или белым, или опять черным, и не было ничего цветного снаружи, как будто смотришь не в окно, а на экран, где показывают древний фильм.