Валентин Таборов - Дым над Содомом

***

Некоторые слова совсем истрепались, их смешно произносить всерьез: жизнь, смысл, смерть, любовь и т.д. (и самое «и т.д.»); их стираешь время от времени в тазике вместе с носками, вывешиваешь на свет сохнуть, но и это ненадолго, но и это не то. Если небо цвета семенной жидкости, если звезды цвета тоски вдовеющей женщины после сорока, чей муж умер, опившись водкой. Может ли его гроб быть цвета шарфа, который неизвестно, когда и кем был заброшен в мою жизнь? В мое бытие. В мое «туда-сюда». В мое «крути-верти». В моем ежедневном упорном, стабильном умирании полно вещей, попавших ко мне из других щедрых рук; есть, которые я даже не надевал, потому что могу год ходить в одном свитере, и этот шарф, этот старый шарф точно такого же цвета, цвета гроба ее отца, весны, надежды. И день цвета босого бродяги, когда дождь и ни один из домов не имеет козырька над парадной, способного укрыть не добитую голову человека во вретище иерихонском.

***

Он забыл, что поменял мелодию будильника на телефоне и долго не мог проснуться, слыша сквозь сон незнакомую музыку. Наконец он поднялся, потому что знакомая или нет, но мелодия мешала спать и нужно было ее выключить. Сделав это, он снова приложил голову к теплой со сна подушки и с наслаждением зарылся в одеяло, чувствуя свой собственный запах как близкий и приятный, словно зарывался в листве родного леса зверь, или в утробе матери копошился невыраженный еще ребенок. Тогда он услышал голос женщины, это был до боли за растерзанное свое настоящее знакомый голос. Он говорил ему каждым словом, что он ее муж и что он дурак по этой причине. Ему хотелось слышать по утру совсем другой голос, совсем в другом месте, но с тем голосом он в лучшем случае засыпал (если позволяло время), а просыпался всегда с этим. Голос непоколебимо требовал встать. И это помогало ему начать день, несмотря на свое отношение к издававшей эти утренние командные звуки, звучавшие как супружеский приговор.

***

Хотел снова залезть в болотце мысли, но отвлекся, вспомнил, как в прошлый Новый год соседа избили. Нечего было бросать бутылки из окна на головы прохожим и машины. Особенно машины. Это всегда плохо кончается.

Зверя вытащили из квартиры и долбили всем двором, дед мороз из пятого подъезда шпарил его валенками и мешком с подарками, откуда предварительно достал для Таборова подтаявшую мятую лимонную карамельку. Мелкий армяшка с третьего этажа как следует ткнул гаду туфлей под глаз. Пьяное тело дети подпаливали фейерверками, как матерого кабана. До самого утра бродил он, шатаясь, в рваной кофте, окровавленный, зверский, рычал, падал в кусты, валился на ограды, пока жена не увезла его на санках домой, а он лежал поверх, расхристанный, обмочившийся, весь в снегу, и матерился, изрыгая проклятья из пасти с засохшими плевками в щетине.

***

Это постное утро не катит. Пиши еще. Пока не напишешь стопятьсот утр, полных огня, отчаяния, уныния и славы, похоти и пепла, и дождя, бьющего в окна, и глаз ее на подушке; в смысле, она лежит головой на подушке и смотрит в потное твое лицо, утружденное мыслями о ней, – ничего не поймешь.

***

Он проснулся этим утром не сразу, так как забыл, что накануне изменил мелодию будильника, и теперь сквозь сон не узнавал музыки. Однако она мешала спать, и встать пришлось, чтоб выключить телефон. Сделав это, он сразу же зарылся обратно в теплое гнездышко одеяла, как зверь зарывается в родную листву, как ребенок, не рожденный еще, копошится во влажном тепле чрева матери. Сон снова набросился на него, первым снегом засыпал, присыпал солью надежд. Самое сладкое от жизни он брал в отдыхе от нее, остальное было рутинно, скучно, нелепо, незаслуженно и несвеже. Будильник снова заработал через десять минут. Выработанная привычка вставать со вторым звонком, насладившись десятиминутным продлением неги, не подвела. Таборов встал. Нехотя поплелся в ванную, по дороге включив ноутбук. Умылся, прошел на кухню, отрезал два куска докторской и бросил на сковородку, рядом разбил два яйца, посыпал кинзой. Вернулся к ноутбуку, залез в интернет и включил музыку. Стал одеваться.

***

Обращенность к прошлому характеризует ее как человека доброго; человек-эгоист живет устремлением в будущее, она же должна чтить стариков; остановиться, если упадет незнакомый прохожий, она способна разменять момент своего будущего, чтобы пересмотреть свое прошлое, оставить на будущее удовольствие меньшее, но качественное.

Так думал Таборов о ней, узкоглазой кореянки, вытащившей его из тухлого болотца прошлогодней мысли. Он уже обдумывал, какой бы можно было замутить шикарный роман. Он – русский писатель, и она – студентка из Новосибирска. Но какие ужасные цены на билеты, какие ужасные! Ладно Новосибирск, но она с острова Сахалин, это нужно лететь самолетом, потом еще на пароме, так, так, так… В нашей стране легче съездить в Абхазию, чем посетить знаменитый облитературенный Чеховым Сахалин. Да пошли вы к чертовой матери со своими Сахалином!