Татьяна Чекасина - 25 рассказов

– Счастье в труде? – Молвит тихо Щепёткина.

– И в труде, – кивает Мотов. – Иногда в дальнем рейсе с напарником один, да один. Бывает кого-нибудь подбросим.

– Ой, да заткнись, понятно, кого ты там подбрасывал! – Отмахнулась Мотова. – Я Надьке говорю: не о том она!

– Знать хочу.

– Знать хочет!

– Молодая она, – у Клавдии Ивановны любопытный взгляд.

– А я думаю: счастье в детях. Если б мой не пил, я бы больше имела детей, я люблю их! Когда маленькие, они такие миленькие! – Валюха сжимает руки у груди нежно, как младенца.

– Да, видимо, в детях, – неуверенно кивает Щепёткина.

Ранние звёзды. Дождя нет, небо глядит доверчиво.

– А ты, Надя, что, вот так и крутишь в голове? – Клавдия Ивановна неспроста взяла её в их семейную компанию!

– Молодёжь, она умная, а как работать, пусть, кто поглупей! – Вдруг в спину говорит Маркушев. – И на завод не идут. Не хотят у станка! А девки какие!

– Девки у дорог! – подхватывает Мотов.

– …хотят денег неправильным путём! – отрубает Мотова, глядя прямо на Щепёткину, и та клонит голову, как от удара.

– Да, да! – Клавдия Ивановна проницательная, и теперь неприятная (даже неприятней Мотовой), в голове видит мысли. – Не работа у тебя на уме, тайное! – как из-за начальственного стола, над которым портрет митрополита.

– Работу я люблю, пуговицы эти, а чё! – по-лагерному врёт Надька.

– Она уже! Даю вам честное коммунистическое!

Дядьки оба не врубились. Но Клавдия своему на ухо, Мотова – своему; и те глядят на Щепёткину, кивая головами: Мотов – длинной, Маркушев – круглой.

– Надя, мы тебе добра хотим! – елейно Клавдия Ивановна.

– Ой, беда, беда! – причитает Валюха.

– У каждого свой маршрут, – говорит Мотов.

– Не ладно так! – недовольна диалогом Клавдия Ивановна. – Мы тебе жениха найдём, и будете, как мы с Ильёй Никитовичем. Детки пойдут. У нас большие. Квартира, как конфеточка, где надо – в кафеле, где надо – лаком блестит, лоджия с цветами… Нормально?

– Ну, да, – неуверенно говорит Надя.

– Любо-дорого, – прямо сказку сказывает Маркушева, – ноги в ковёр, а в телевизоре коммунистическая демонстрация, крестный ход… Песню передадут складную. Вот эта хотя бы: «Довольна я моей судьбою!» Ну-ка, бабы, подпевай!

И заводят… Надя не подпевает, как-то стыдно с чужого голоса и о чужом счастье. Умолкли, лица победные.

– Дальше что?

– Что дальше?

– Ну, вот ноги в ковёр… А потом? Умрём. Черви… А родились для чего?

– Да не надо так! – глядит как на больную Клавдия Ивановна, – живи, трудись, учись, детей рожай. Не хочешь ковёр – не надо, не хочешь цветов – не сажай! Но не иди к тем, которые с дурманом! Эту секту при советской власти хотели убрать, не вышло. Верка Пименова в молитвах с пяти лет, как явился отец из лагеря. Давай-ка, Надюха, в церковь! Это «тренд», как говорят.

– Ой, спать охота, – зевает громко Валюха, – пойду в палатку.

И другие, оставив у костра Ершова с храпом и Щепёткину с думами.

Ночь. Электричка во тьме гремит, будто огромная собака на цепи.

Главного сектанта, отца Веры, и молодые зовут братом: «брат», да «брат». Он в одной камере (мелкий разбой) был с верующим, и уверовал. «И просветил сидящих во тьме и тени смертной» Мнение о церкви: «театр» В первый день Клавдия Ивановна предупредила: «Тебе, девке с кривоватинкой, не след с Пименовой-трясуньей».

Как-то выходят они вдвоём с Верой из цеха:

– Тяжело мне. В документах я – мошенница.

– Перед богом все равны. Молись.

– Но как, если не верю!

– И об этом. И ниспошлёт.

В другой раз она догоняет Веру во дворе.

– Молишься?

– Молюсь. Но ответа нет.

– Будет. Приходи к нам.

Там никто не трясётся. Читают, сидя рядами в бедной, но недавно отремонтированной комнате: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь малым». Поют, убедительно благодарят Бога. Некоторые плачут. Щепёткина клонит голову. И у неё слёзы на крупном юном лице. «Благодать отворится невзначай», – информация от Пименовой.

«Господи, дай мне веру!»

Рассвет… Наверное, отворилось, так как впервые уверена: Бог тут. На бумажном пакете угольком: «В город я, обнимаю, ваша Надежда».

Уходит тихо, чтоб не расплескать дарованного. Ей жалко и Клавдию Ивановну, и Мотову, и Ершова. Всех! Весь мир. И говорит она миру и людям: «Желаю вам добра, а добро – это вера».

– Я могу не проснуться. – Она какое-то время спит только сидя.

…Он пришёл впервые с ребёнком, слуха у которого нет. Потом приходит один, они играют. В четыре руки. Для неё неумелый партнёр. За фортепиано. В остальном – хороший.