Виктория Травская - Варкалось. Роман

– Нет! Не надо, пожалуйста! Ничего он не потерялся, вы же видите, его выкинули! – и, так как на эту тираду ушли все до копейки остатки её храбрости, еле слышно добавила: – Давайте его возьмём, мама…

Фаддеевна застыла с занесённой для стука рукой. Это был первый раз, когда девочка назвала её мамой.

Во дворе залаяла собака, скалила под ворота сердитую морду, шумно и часто дышала. Фаддеевна опомнилась, опустила руку. Постояла, чтобы унять сердце. Сглотнула ком и сказала:

– Ну Бог с тобой, бери. Чего уж… – Она поглядела на Олю, которая неподвижно ждала приговора, её тонкие ноги словно вмёрзли в землю. – Только нянчиться с ним будешь сама! Не было печали – купила баба порося…

Фаддеевна старалась, чтобы её слова звучали сердито, но вышло глухо и неубедительно, недостало дыхания. Сердясь на себя за эту слабость, она резко повернула и зашагала к дому. Оля выдохнула:

– Спасибо! – и, придерживая найдёныша за пазухой, поспешила следом. Она едва поспевала за разошедшейся Фаддеевной. Котёнок за пазухой вцепился коготками в её вязаную кофту и притих, сквозь расстёгнутый ворот задувал ледяной февральский ветер, студил худую Олину шею, забирался под платье, но она была счастлива – всепоглощающим боязливым счастьем юного существа, за спиной которого стоит немая тревога, что взрослые передумают.

Дома его разглядели: чёрный с рыжиной, лохматый, поди пойми где что, только глаза и, когда пищит или зевает, маленькая розовая пасть.

– Ишь ты, брунэт ! – сказала Фаддеевна, глядя, как малыш лакает из блюдца молоко.

– Почему Брунэт, мама? – спросила после паузы Оля, сидевшая на корточках рядом с блюдцем. Она как раз подыскивала подходящее прозвище и решила, что «брунэт» – это имя.

– Потому что чернявенький. Вот как ты. – Поглядев в недоумевающие Олины глаза, разъяснила: – Если у кого волосы тёмные, его называют брунэт . А светлые – блондин.

– Да, я знаю «блондин»…

Так и осталось за ним это прозвище: Брунэт, Бруня, Брунька, сколько ни примеривала ему Оля разные кошачьи имена.

Когда отогрелся и напился молока, котёнок прилёг на подстилку у печи и принялся энергично чесаться.

– Блохи, – бросила Фаддеевна через плечо, протирая вымытую посуду. – Искупать его надо. Давай сюда шайку…

Оля принесла со двора шайку, налила в неё из чайника кипятку и разбавила ковшиком холодной. Фаддеевна достала ветхое вафельное полотенце, сосланное в сундук на тряпки, и кусок дегтярного мыла. Когда малыша окатили тёплой водой и шёрстка облепила его тельце, он оказался худющим как щепка. Фаддеевна зацокала языком:

– Это ж надо! В чём душа-то держится…

Котёнок на удивление спокойно выдержал процедуру, попытавшись было вырваться в первую минуту, потом затих и смиренно повис в Олиных руках. Его как следует намылили и долго поливали из ковша – по дому пошёл ядрёный дегтярный дух. Оля наморщила нос, котёнок чихнул.

– Ничё-ничё, – приговаривала Фаддеевна, – терпи, казак, атаманом будешь!

Выкупанного Бруньку замотали в полотенце, потом в ватное одеяло. Он лежал в этом свёртке и благодарно тарахтел. Фаддеевна вышла выплеснуть грязную воду, вернулась со двора и, ополаскивая шайку, пробормотала себе под нос:

– Кот!.. Это хорошо, что кот… Вот же ж забота.

В первое их воскресенье, наутро после переезда, Фаддеевна, как обычно, засобиралась «в церкву», спросила и у Оли: пойдёшь? Оля в церкви никогда не была, что там делается, представляла смутно, и вообще после первой беспокойной ночи на новом месте ей хотелось тишины и покоя, привычных каких-нибудь занятий. Но мысль о том, чтобы остаться одной в этом чужом пока, незнакомом доме заставила зябко поёжиться, и она ответила: пойду.

Они долго шли по холодным, почти пустым улицам навстречу лютому степному ветру. Ветер упирался в плечи, не пускал идти дальше, и приходилось наклоняться, почти ложиться на его неумолимую струю. Иногда он внезапно опадал, отбегал за угол и поджидал за поворотом, чтобы наброситься, толкнуть в грудь ледяным кулаком, исхлестать ледяными пощёчинами, и Оле тогда было всё равно, куда идти, только бы скорее очутиться под каким-нибудь кровом, под защитой стен и дверей.

Церковь была старая и солидная, построенная на века, но с облупившейся местами штукатуркой и скрипучими деревянными полами внутри. Снаружи, где неистовствовал ветер, на фасаде была табличка: памятник архитектуры, охраняется государством, а внутри было тихо, тепло и сумеречно, сладко пахло свечным воском и старым деревом. Фаддеевна обстоятельно перекрестилась и поклонилась на пороге, пересчитала в ладони мелочь, протянула её женщине за перегородкой, та выложила несколько тоненьких свечей. Предоставленная сама себе, Оля не знала, что ей делать. Постояв у дверей, она прошла под своды, села на деревянную скамью у стены и расстегнула пальто.