Евгения Палетте: Алиби

Сидевший до сих пор на стуле, между столом и своей односпальной кроватью, Михаил встал. Он вспомнил свою встречу с отцом незадолго до его гибели, дня за три перед наступлением.

Они сидели тогда в маленькой комнате оставленного кем-то в прифронтовой полосе дома, где был оборудован командный пункт. И уже несколько минут молчали. Ушедшие на фронт в первые дни войны, воевавшие на одном направлении, они виделись за войну три раза. Это был третий. Теперь, когда разговор взял паузу, они молча смотрели друг на друга, словно впитывая, вбирая в себя слова, дыхание, запахи того, кто сидел напротив, и, становясь одним целым с этими словами, дыханием, запахами, не спрашивали друг друга ни о чем. Минут через пять отец сказал —

– Я хотел просить тебя, сын, – медленно проговорил Андрей Николаевич, тщательно выбирая слова, обдумывая то, что собирался сказать.

– Будешь в Голдапе. Если тебе удастся туда дойти, найди дом Томаса Клюге. Это недалеко от Ратуши. И его племянницу Амели. И расскажи им все обо мне.

Михаил слушал внимательно, не перебивая, как когда-то у каменки, в Ветряках.

– Скажи Амели, что помню ее. И помнил всю жизнь. Но вернуться не смог.

– Ты любил ее? – спросил взрослый сын.

Отец ничего не ответил. А Михаил подумал, что две вертикальные морщины по обеим сторонам рта, за время, пока они не виделись, стали глубже.

– Зою Даниловну я тоже любил, – сказал Андрей Николаевич. – Но это – другое. Прости, – прямо посмотрел он на сына.

– Я все исполню, отец, – сказал Михаил, – но думаю, ты и сам сможешь это сделать. До Голдапа осталось девяносто километров.

Никто не знал тогда, что отец пройдет всего шестьдесят. А тогда. когда Михаил сказал ему про девяносто, отец с сомнением поднял и опустил плечи.

– И еще скажи, – снова заговорил отец, – У меня стопроцентное алиби, – улыбнулся он своей всегда что-то недосказывающей улыбкой. – Это, когда все решает за тебя судьба, а тебе даже нечего возразить ей.

Сидя сейчас в своей комнате с окном на лужайку, Михаил вдруг почувствовал какой-то разлад в душе, мыслях, настроении, окружающем пространстве. Ему стало неуютно, он словно бы увидел то, чего не замечал раньше – и этот старый камин, с обшарпанной заставкой, и видевшее виды гранитное обрамление. со следами пуль, и острова стершейся, на полу. краски. и надоевшую кровать, которая почему-то стала ему узка, хотя нельзя было сказать. что он прибавил в весе. И вспомнив. как он просыпается ночью оттого, что ему кажется, что он вот-вот упадет, он, словно с недоверием к самому себе, качнул головой. Потом взгляд его остановился на столе. И ему сразу же захотелось убрать, куда-нибудь переложить, задвинуть и две пары очков, и кучу старых газет, и два журнала «Военный вестник», и таблетки аспирина, и ложки, и чашки. и недоеденную горбушку хлеба. и початую бутылку минеральной воды, которую он вчера хотел унести, но не унес на кухню. Единственное, что имело право быть на столе – это мобильник. Он был живой. Пульсируя своим зеленым светом, он, то будто соглашался с ним, то возражал, то хранил нейтралитет. Но он, Горошин, знал, когда ему можно верить, а когда – нет. Все также сидя на стуле, он внутренне метался, сам не понимая, почему. И нащупав где-то в глубине сознания точку, которую намеренно обходил, на этот раз окончательно понял – он хотел, чтобы ему позвонила Маша.

Минуты через две на столе звякнул телефон. Но звонка не последовало. Телефон молчал. Он хотел подойти к зеркалу. Но не делал этого. Знал – то, что он там увидит, сделает настроение еще хуже. Потом подошел к окну. Надо все привести в порядок, подумал он уже в который раз, взглянув на лужайку.

И в эту минуту раздался звонок.

– Отец, отец, – почти кричали в трубку.

– Здравствуй, сынок, – обессилев от напряжения, сказал Горошин. – Что? Голос? Нормальный голос, – проговорил он уже тверже. Как твои дела?

– Хорошо, отец. Все хорошо. Был на практике. Сейчас подрабатываю немного в стационаре. Медбратом, – рассмеялся Митя. – Было распределение на специализацию, – опять сказал он.

– Ну, что решил?

– Буду заниматься военно-полевой хирургией. – Значит, будешь военным хирургом, – понял Горошин.

– Не танкистом, так врачом, – весело сказал сын.

– А в гости, когда?

– Ближе к началу учебного года. На недельку. – Хорошо, буду ждать. – Обнимаю тебя, отец.

И голос исчез, будто оставив вместо себя зеленый огонек телефона.

Горошин сидел теперь у стола, как сидят люди, которые будто чего-то ждут, заведомо зная, что ничего не произойдет, не случится. И вдруг ему показалось, нет, в какую-то минуту он был даже уверен, что сейчас, вот сейчас ему позвонит Маша.