Евгения Палетте: Алиби

Он будет думать так и когда сам, уже, будучи капитаном, станет приближаться на танке к чужому городу, где Кирха, Замок и река под ним. А тогда здесь, в Ветряках, хохоча от радости, когда отец подбрасывал его вверх. а потом ловил, он смотрел на него, не сводя глаз, а потом все норовил дотянуться до фуражки со звездочкой, висевшей на гвозде в прихожей, чтобы одев ее. сказать «Смирно! На караул!». и то и другое слово. правда. он еще не совсем понимал, но отец тут же вытягивался, становясь во фронт, и подержав совсем немного серьезное лицо, смеялся. А потом оба весело хохотали. А Миша начинал строить рожицы. Просто так, от счастья.

– Ну что, отогнали? – опять спросил отца дед Данила.

Андрей, как и в первый раз, молча кивнул.

– То-то, – проговорил отец Феофан, и умолк, думая о чем-то своем.

После войны тогда получил отец назначение в Уральский военный округ.В семидесяти километрах от Ветряков. И как ни предлагал Зое Даниловне переехать в квартиру, которую получил по месту службы, Зоя Даниловна из родного дома так и не уехала. Так и жили – то он к ней, то она к нему.

Миша учился в Ветряковской школе, в одном классе с Бурмистровым, с которым они часто ходили на дальнее горное озеро, где жил черный лебедь Гаврюша. Несмотря на кажущуюся стабильность, время было неспокойное. В стране и за ее пределами обострялись противоречия. Те, кто организовывал в восемнадцатом массовые расстрелы и ссылки в концентрационные лагеря, стали отправляться туда сами. Таков был парадокс времени. И они заголосили, требуя справедливости, и требуют ее до сих пор. Совсем сбитые с толку, и не понимая, в чем их вина, поскольку именно они сделали революцию. они исчезали в бурлящем котле страстей и эмоций, оставляя вопль, взывающий к состраданию. Что и говорить, неспокойное было время. По улицам ходили пионеры с речовками, отдавали салюты и пели песню «Если завтра – война». И однажды Миша сказал отцу, что будет поступать в танковое училище, куда они с Бурмистровым и отправились после школы.

В мае сорок первого во двор к деду Даниле прибыли двое – один полковник, другой – лейтенант. Они были одного роста, стройные и сероглазые, похожие друг на друга. как две капли.

Стоявшая тогда у палисадника Зоя Даниловна опустила руки. И так и стояла у самого входа в дом. Ждала, когда это воинское подразделение само подойдет к ней.

– Ну что, ребята, к столу, к столу, – поделовому и вместе с тем радостно, говорил дед Данила, стоя на крыльце. Потом, уразумев, что вышел некстати, пошел обратно в дом, не переставая звать всех к столу.

«Ребята» подошли к Зое Даниловне. На минуту, всего только на минуту припали друг к другу, обнялись, и вошли в дом.

Виктория была, как всегда, значительна, и, как всегда, красива. Как жена Цезаря. Великое – в малом. Она была царственна, эта площадь, с ее гранитными скамьями. с многочисленными, хоть слегка и с перебором, фонарями, с ее идеями и духом тех, чья жизнь, так или иначе. проходила здесь. с их энергией,. трансформированной в энергию каждого дня и каждого воспоминания.. Она, площадь, была живым организмом, впитавшим и впитывавшим эту энергию всю ее без остатка, чтобы потом, переплавив ее в чью-то радость, в чью-то судьбу, в чей-то состоявшийся характер, снова отдать людям. И казалось, не будь этой площади, некуда было бы приносить людям их праздники, их будни, их маленькие и большие победы, саму их жизнь.

Когда Горошин подошел к знакомой скамье у фонтана, там уже сидели Бурмистров Буров, Катерина и Цаль.

Цаль энергично что-то рассказывал, а все слушали. Но слушали как-то нетерпеливо, особенно Бурмистров, который несколько раз порывался что – сказать, но все останавливался потому что Цаль никак не умолкал, и даже, кажется, забыл о собаке, которую держал на руках.

– Ну, вот я и говорю, – продолжал Цаль. – Да вы и сами знаете. Он был везде. И на Пикадилли, и на Александр-платц, и на платц-Этуаль. и на площади Цветов в Риме. А уж на Виктории… Сами видели. Правда, на Красной Площади не был. Приземлиться, говорил там невозможно. Все какие-то победы празднуют. В последний раз, правда, была футбольная. Но все равно – победа. Ну, вот. Вчера он и попробовал приземлиться, – договорил Цаль, и умолк.

Возникла пауза.

– Вы о ком, или о чем? – подходя, спросил Горошин, видя, что все вдруг замолчали.

– О Пере, – сказал Буров.

– А-а. А он где? – спросил Горошин, – У меня к нему большой вопрос. Как он собирается восстанавливать мою лужайку. Я намерен в международный суд на него подавать.