Александр Пиралов: Снежинка

И тут я с удивлением услышал собственный голос, слова вдруг пошли сами собой, будто давно были готовы и только ждали своего часа.

– Ну вот я и здесь, Поленька… Право, не знаю, с чего начать. Я ведь чуть за тобой не пошел, узнав, что ушла ты. И сейчас думаю, что лучше мне было бы уйти. Здесь ведь меня уже ничто не держит.

Я и не заметил, как начал идти мелкий крупяной снег. Сидеть было холодно, но уходить не хотелось.

– Знаешь, Поленька, во времена моей туманной юности отец как-то сказал мне: «Мы, Сташевские, имеем свойство поздно прозревать»… Наверное, в нашем роду это свойство ярче всего было выражено у меня. Я прозрел на больничной койке, поняв наконец, что ты принадлежишь к тем женщинам, которые полностью посвящают себя тем, кого любят. То, что поначалу воспринималось мной как блажь молодой эксцентричной женщины, оказалось на самом деле глубоким чувством, и мне остается только поражаться собственной слепоте.

После того, как я в этом признался, слова снова нашли выход, хотя я и не очень понимал, кому говорю – Полине или самому себе. Думаю, все-таки себе, поскольку Полина наверняка давно все поняла. Это ей удавалось гораздо лучше, чем мне.

– Наши отношения, Поленька, представлялись мне временными, обреченными на то, чтобы прекратиться сами по себе, и я их-то начал оттого, чтобы свести счеты с женой, заводившей когда-то любовников едва ли не на моих глазах.

Но все вдруг пошло совсем иначе. Я постепенно стал входить в мир тебя и Сашеньки. И так, наверное, и вошел бы, если бы в тот вечер не появилась моя дочь.

Что говорить дальше?.. Правду и ничего, кроме правды.

– А теперь, Поленька, скажу то главное, ради чего пришел. Я хочу сейчас хотя бы раз в своей жизни быть до конца честным. Я люблю другую женщину. Всю жизнь. И без всякой надежды. Я влюбился в нее в ту минуту, когда она родилась. Позже мне стало ясно, что именно это и ничто другое стало поводом для тех ожесточенных сражений, которые вела моя жена, чтобы максимально отделить меня от нее. Ей это удалось. А в моем сознании, ущербном от нереализованного отцовства, с тех пор жили уже два полноценных, полноправных и автономных образа – дочери и возлюбленной, в которую постепенно она трансформировалась. Чтобы встретиться с ними, и потребовалось представление, в котором приняла участие даже ты, хотя скорее в эпизодической роли. Так вот и живу с этими двумя образами в сердце, и ничего не могу поделать с собой.

Теперь предстояло сделать трудное признание, ради чего я, собственно, и пришел сюда. Отступать было некуда.

– Думая о тебе теперь все чаще, я неизменно повторяю самому себе, что в этом уродливом ничтожном спектакле амбиций и фальши, который мы устроили, ты была единственной не игравшей, не притворявшейся, не пытавшейся быть кукловодом, а остававшейся собой, и потому стала жертвой отвратительных лицедеев. Врачи назвали причиной твоей смерти инфаркт миокарда. У меня другой диагноз: разбитое сердце. И убили тебя мы трое. Цинично и подло. Прости нас!..

Больше признаний не оставалось.

Поднявшись и тяжело опираясь на палку, я направился к выходу. Ко мне на выручку вновь пришла все та же выпившая смотрительница, но на этот раз я позволил взять себя под руку, и мы медленно доплелись до ворот.

Снег теперь шел более крупный и частый. От холода я превратился почти в деревяшку и мечтал лишь о том, как быстрей доплестись до конечной остановки автобуса, чтобы плюхнуться на скамейку. Я так и не сподобился купить машину, поскольку знал, что она будет бездействовать и ржаветь, как другая бытовая техника, которую я зачем-то купил, но так и не удосужился использовать. На работе меня теперь почти открыто принимали почти за чудака и едва ли не инвалида и снисходительно позволяли дорабатывать до пенсии.

В автобус я забрался последним, но мне сразу же уступили место. Меня теперь все чаще воспринимали как старика. Если раньше меня это шокировало и даже обижало, то теперь я воспринимал такие вежливости едва ли не как должное.

Я сел, даже не поблагодарив. Хотя окно заиндевело, сквозь протертые кем-то «пятнышки» можно было видеть улицу. Снег теперь уже валил, и прохожих было совсем немного. Они казались совершенно одинаковыми, штампованными… Холод вообще обезличивает людей, а из окна автобуса они и вовсе представлялись бесформенной массой.

И вдруг в хаосе этих безликих стандартных фигур я разглядел будто бы нечто знакомое и, еще не до конца поняв, кто это, уже бежал к выходу, расталкивая пассажиров и слыша ругань в спину. К моему счастью, подоспела остановка, и я, едва не спикировав, выскочил из автобуса.