Александр Пиралов: Снежинка

– Садись, Владислав!..

Теперь я уже не верил и глазам своим. Передо мной сидела моя жена в свои лучшие годы, когда она ловко манипулировала подругами и занималась постановкой водевилей. Тот же голос, та же осанка, те же манеры…

– Тебе же сказано сесть, – повторила мне дочь.

– Ты и мать по имени называешь?

– Нет, ты особый случай…

– Любопытно было бы знать какой.

– Сейчас узнаешь…

Она глубоко вздохнула, словно набираясь сил перед чем-то очень серьезным, к чему готовилась очень давно.

– Владислав… Ты не обратил внимания, что я больше не называю тебя «папой»?

– Да как-то не сподобился…

– Тем не менее это так. Скажи, неужели ты все еще считаешь, что нашу встречу в Днепропетровске устроила мать? Если да, то ты глубоко заблуждаешься, она уже давно не в состоянии ничего организовать. Нашу встречу устроила я, подбрасывая ей идеи, но так, что она воспринимала их как свои… Это я ей предложила продать мой адрес, отправив к тебе Ваську за деньгами. И ответ тебе тоже писала я, она же сидела рядом и думала, что руководит, вставляла одно-другое слово, я с ними соглашалась, и ей этого вполне хватало…

– Не проще ли было бы связаться со мной без этих мезальянсов?

– Как?.. Я не знала о тебе ничего… ни адреса, ни работы… Если мы и могли встретиться, то только через мать… Наконец я поняла, как действовать.

– И долго ты думала?

– Долго, Владислав, очень долго. Четырнадцать лет…

Она на мгновение замолчала, словно не зная, с чего начать.

– Мне мать не жалко. Ей воздано по заслугам…

Порывшись в сумочке, она вытащила пачку сигарет, взглядом спросила разрешения и, увидев, как взмахом руки я даю согласие, многозначительно закурила. Оставалось лишь, по примеру матери, выдуть никотин мне в физиономию, и все было бы, как встарь.

Я терпеливо ждал.

– Значит так, – начала она, – мать, кажется, очень быстро поняла, что мужчина, на которого она тебя променяла, не стоит и твоих подметок. Нет, на первых порах он хорошо играл роль отца, но именно играл, поскольку был ко мне совершенно равнодушен. Мать этого не понимала, поскольку занималась в первую очередь собой, а когда поняла, было уже поздно. К тому времени я уже ненавидела его всеми фибрами и ребрами… Это был образцовый совковый жлоб, чье представление о счастье ограничивалось «Жигулями», дачей и оснащенной толстым задом телкой, к которой в конце концов он и ушел. Мать и раньше налегала на спиртное, а после того, как он ее бросил, начала пить систематически.

– Нельзя ли обойтись без пошлостей?

– Нельзя. Когда я говорю о нем, нельзя… К концу их совместной жизни он относился ко мне с подчеркнутым равнодушием, а матери если я и нужна была, то скорее для престижа. Как и, кстати, все остальное, чем она себя окружала. Она и в ту пору все еще считала, что мир создан для того, чтобы вертеться вокруг нее.

И вот тут-то я и начала все чаще вспоминать другого папу, доброго, любящего, заботливого, который водил меня в садик, катал на спине и рассказывал сказки. Ты остался в моей памяти какими-то размытыми контурами, я не помнила ни твоего лица, ни голоса, ничего… Знала лишь, что ты журналист, все остальное оставалось за кадром. Мать запретила мне упоминать о тебе, а для папаши ты был вообще покойником.

Постепенно мысль о тебе овладевала мной все сильнее, становясь если не уж навязчивой идеей, то чем-то вроде «пунктика», бзика, называй это как угодно. Я теперь все чаще романтизировала твой образ, видя тебя кем-то вроде рыцаря на резвом скакуне, который однажды появится и освободит меня из этой темницы. Мне было в ту пору лет тринадцать, и я начала задумываться, какие возможности есть у меня, чтобы получить о тебе лучшее представление. На первых порах надо было отыскать хотя бы одну твою фотографию. Но это было очень сложно, если возможно вообще. В двух официальных и потому доступных семейных альбомах тебя быть не могло. Надо было искать в архивах.

В прихожей у нас был огромный встроенный шкаф, который мать использовала как кладовку, где держала всякую старую кладь. Однажды, оставшись одна, я предприняла первую попытку покопаться в этом старье. Открыла два старых чемодана и перебрала тряпье, которое там было. Ничего не нашла, и когда взялась за третий, то услышала чьи-то шаги и быстро захлопнула шкаф. Это была не мать, но продолжать не хотелось.

На следующий день я занялась поиском, как только пришла из школы. Работы было много, поскольку мать никогда ничего не выбрасывала. Она обычно складывала отжившее свой век барахло в очередной чемодан и запихивала его в кладовку. Я копалась в этом старье около часа, пока не надоело. Оставались неосмотренными три сумки, а это можно было сделать и завтра, тем более что мои надежды на успех стремительно таяли и я уже начала думать о других возможностях достать твой снимок.