Сергей Ильин: Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

Действительно, уже четверо суток пребывал Лазарь в состоянии смерти, Иисус воздел глаза к небу, прежде он лишь врачевал, но врачевать могли и раввины, теперь он переходил черту: повелевающий смертью был истинный Мессия, отодвинули камень, Иисус громко крикнул вглубь пещеры: «Лазарь, иди вон» – «И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его было обвязано платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет».

Звучит по-органному мощно, действительно: что может зримей и убедительней символизировать власть духа над материей, чем воскрешение из мертвых? но есть там и одна побочная мелодия, которая коробит слух: с Лазарем обращаются, как с собакой. «Иди вон, – приказывают собаке, – и тут же, как бы поясняя рядом стоящему человеку, – пусть идет»: кстати говоря, любимая сцена Достоевского из Евангелия, она же смысловой центр романа «Преступление и наказание».

Но нужно все это представить себе воочию: посиневшее смердящее вздутое тело с черными пятнами, ссадинами и кровоподтеками, в полуразорванных погребальных пеленах и с безумным взглядом, не до конца осознающим, что с ним происходит и зачем его заставляют двигаться, вторгается в привычную жизнь.

Черт, как известно, сидит в детали: есть закон соответствия внешнего облика и внутреннего состояния души, – теперь мы знаем, что в состоянии клинической смерти люди нередко отправляются в астральные путешествия: чаще в райской тональности и гораздо реже в тональности адской, но возвращаются они в жизнь всегда так или иначе потрясенные до глубины души и внутренне преображенные, при этом разрушение физического тела ни в коем случае даже не началось, это решающий момент: люди возвращаются в жизнь в теле, куда еще не успела войти смерть.

Нам не дано знать, что испытывает душа, когда ее тело подвергается разложению, судя по всему, она такое тело заведомо оставляет, а значит в телах с начавшимся разложением могут пребывать только адские души, – гоголевская панночка, вампиры, Франкенштейн, зомби и в конечном счете хоррор как условие, результат и атмосфера запретной игры со смертью.

В наше время продление жизни с помощью медицинских аппаратов обогащает сюжет о Лазаре новым жанровым нюансом: можно, оказывается, годами пребывать в теле, но не жить полноценной жизнью, лишь отодвигая смертный час; мы не знаем, что испытывал воскрешенный Лазарь: желал ли он вообще своего воскрешения в прежнем теле? что из астральной жизни успел он увидеть? а может, и не умер он вовсе, а был похоронен заживо, как это, увы! случалось с тысячами и тысячами людей?

Увы! нет никакой возможности установить полную картину фактов, – и вот большинство теологов, психологов и писателей, прислушиваясь к голосу интуиции, склоняются к тому, что воскрешение Лазаря было одной из самых черных страниц в Книге человеческого бытия.

Евангелист Иоанн, правда, сообщает, что позже Лазарь возлежал рядом с Иисусом, но почему тогда ни один из прочих евангелистов ни словом не упоминает о Лазаре? и как подобное стремится к подобному, так тень одного раннего и скорее эпизодического воскрешения ложится на другое, чуть более позднее и монументальное, а чтобы убедиться в правоте вышесказанного, нужно всего лишь припомнить взгляд Лазаря, который, хотя и описан человеком, жившим на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий, является авторитетом родственным евангелистам как по букве, так и по духу, потому что все они в первую очередь художники, и лишь во вторую документалисты, вот как описан этот взгляд.

«Это было на третий день после того, как Елеазар вышел из могилы. С тех пор многие испытали губительную силу его взора, но ни те, кто были ею сломлены навсегда, ни те, кто в самих первоисточниках жизни, столь же таинственных, как и смерть, нашел волю к сопротивлению, – никогда не могли объяснить ужасного, что недвижно лежало в глубине черных зрачков его. Смотрел Елеазар спокойно и просто, без желания что-либо скрыть, но и без намерения что-либо сказать – даже холодно смотрел он, как тот, кто бесконечно равнодушен к живому. И многие беззаботные люди сталкивались с ним близко и не замечали его, а потом с удивлением и страхом узнавали, кто был этот тучный, спокойный человек, задевший их краем своих пышных и ярких одежд. Не переставало светить солнце, когда он смотрел, не переставал звучать фонтан, и таким же безоблачно-синим оставалось родное небо, но человек, подпавший под его загадочный взор, уже не чувствовал солнца, уже не слышал фонтана и не узнавал родного неба. Иногда человек плакал горько; иногда в отчаянии рвал волосы на голове и безумно звал других людей на помощь, но чаще случалось так, что равнодушно и спокойно он начинал умирать, и умирал долгими годами, умирал на глазах у всех, умирал бесцветный, вялый и скучный, как дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почве. И первые, те, кто кричали и безумствовали, иногда возвращались к жизни, а вторые – никогда».