Лев Гомолицкий: Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III

Собственно, главной гордостью и его самого и сов. критиков является «Петр I». О других своих книгах А. Толстой не упоминает. Но что мешало А. Толстому писать своего «Петра I» в эмиграции, где роман этот, кстати, встречен лучше, чем в сов. России, – остается неясным. Впрочем, о своем эмигрантском периоде А. Толстой благоразумно умалчивает. Думается, что «Вядомости» оказали ему плохую услугу, сообщив в примечании на предпоследней странице о годах, проведенных А. Толстым за границей.

Всё, конечно, дело вкуса и природных особенностей человека. Смена вех и переезд через границу сделали А. Толстого необычайно производительным. А вот другой писатель, вернувшийся в Россию из эмиграции, А. Дроздов умолк непонятным и страшным молчанием {195} 195 Гомолицкий помнил о беспрецедентной плодовитости А. Дроздова в годы его берлинской эмиграции. Можно полагать, что между ними тогда был эпистолярный контакт в связи с выступлениями Гомолицкого в журнале Веретено в 1921–1922 гг. . За рубежом выпускал книгу за книгой, в которых никто ему, кстати, не мешал изображать разлагающихся интеллигентов и идеальных матросов. В сов. России же А. Дроздов выпустил слабую, подневольную, «не свою» книгу и точно в воду канул {196} 196 В 1926 г. в Москве вышла повесть Дроздова для юношества Внук коммунара , в «Земле и фабрике» – Человек шагает ; в 1927 – повесть Неуловимый , в 1928 году романы Лохмотья и Маруся Золотые часы . . Очевидно, не для всех годится одно и то же лекарство.

Но еще показательнее очерки А. Белого, который старательно уверяет, что до революции занимался литературой только нехотя и между прочим, писателем же стал лишь в 1924 г., когда улеглась его педагогическая революционная деятельность. Вторая часть его очерка посвящена оправданиям в «непонятности» его писаний. Здесь же он старательно цитирует письмо одной колхозницы, которая поняла три его книги {197} 197 Выступления А. Белого той поры были встречены недоброжелательностью и скепсисом.12 сентября 1933 в своем предсмертном дневнике он упоминал в этой связи: «и двусмыслица Ермилова (не его, а нажимающего пружины РАППа исподтишка Авербаха), и маленькие гадости «Литературки», и рапповцы, и… “Максимыч”!» – и добавлял: «Если впредь мой искренний порыв “ советски ” работать и высказываться политически будет встречаться злобным хихиком, скрытою ненавистью и психическим “глазом”, – ложись, умирай; и хоть выходи из литературы: сколько бы ни поддерживали меня – интриганы, действующие исподтишка, сумеют меня доконать!» – Андрей Белый, «Пробы “Дневника” (Дневник месяца (август 1933)», в кн.: Моника Спивак. Андрей Белый – мистик и советский писатель (Москва: Российский гос. гуманитарный университет, 2006), стр. 448. .

Всё это смешно и одновременно очень грустно. Ясно без пояснений, перед кем должны оправдываться эти попутчики.

Уж не перед читателями же «Вядомостей Литерацких».

Первые фразы «советского» номера «Вядомостей» посвящены русской эмиграции.

В начале своей статьи, открывающей номер, К. Радек без зазрения совести заявляет, что из всей «культуры Пушкина, Гоголя, Толстого» русская эмиграция спасла за границей только песенки Вертинского {198} 198 О широкой «подпольной» популярности в Советском Союзе в 1930-ые годы записей находившегося в эмиграции (до 1943 г.) А. Вертинского см.: А. Б. Горянин, «Воздействие русской эмиграции на СССР в 1930-е-1950-е гг.: к постановке вопроса», Нансеновские Чтения 2008 (С.-Петербург, 2009), стр. 431. Вертинский в 1921–1923 гг. жил в Польше и выступал там с концертами. См.: Ян Орловски, «Поэзия русской эмиграции в польской литературной жизни (1918–1939)», Международный симпозиум «Русская эмиграция в сербской и других славянских культурах». Тезисы докладов (Белград – Ср. Карловцы, 20–22 ноября 1997 г.) (Белград, 1997), стр. 43. и не написала ни одной книги, «которая бы рассказала миру о том, что пережили, перетерпели и передумали русские эмигранты».

Конечно, ни великодушия, ни даже простой объективной справедливости нельзя требовать от советских гостей «Вядомостей Литерацких». Вслед за Радеком К. Зелинский издевательски называет русскую зарубежную литературу «культурой парижских шоферов», а М. Слонимский заявляет, что в то время, как А. Толстой дарил революции свои лучшие произведения, за границей «умирала, кончалась в длительной агонии эмигрантская литература».

– Русская эмиграция, – по мнению К. Радека, – бесплодна, потому что ничто, кроме ненависти, не связывает ее с жизнью России, так как она знает, что в жизни победоносных народных масс для нее нет места.