Виктор Гусев-Рощинец: Шпион неизвестной родины

Я подтвердил: разумеется. Но как же мама?

– Мы найдём способ. Она будет с нами.

«Мы». Значит, вопрос о моём согласии решён?

– Ты будешь стараться и преуспеешь в этой науке с длинным названием – я даже боюсь произнести вслух – и станешь влиятельным человеком – доктором, профессором, академиком. Сколько лет тебе на это потребуется?

Я подумал и сказал:

– Десять.

Откуда слетело ко мне это кругленькое, удобное во всех отношениях число – я и сам не знаю. Будто открылся затвор фотоаппарата, и на мгновение вспыхнула даль – головокружительная научная карьера, – деньги, награды, почести. Голова и вправду слегка кружилась от выпитого шампанского. Но тут я вспомнил, что хочу стать советским писателем. С недоумением, адресованным скорее самому себе, я спросил:

– А когда же я буду писать?

– По ночам.

– Хорошо. Но о чём?

– Я буду подсказывать тебе сюжеты. Вот первый: наша любовь.

– Ну да… Кто ж такое напечатает?

– Ты будешь тайно пересылать свои произведения заграницу. Я придумаю тебе псевдоним.

– Меня тут же поймают.

– На это потребуется время. А тогда мы будем уже в Америке.

– Каким образом?

– Ты устроишь меня уборщицей, а лучше поварихой, я неплохо готовлю, – на один из тех кораблей. И однажды где-нибудь там, где они пристают к берегу, эти так называемые научные посудины, – не могут же они по нескольку месяцев болтаться в океане без пополнения запасов, – мы сойдём на берег и попросим политического убежища.

Что и говорить, моя возлюбленная обнаруживала способности, которые до того трудно было в ней заподозрить.

Напомню, стоял апрель тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Мы жили в закрытой стране, в полицейском государстве, где любое неосторожное движение, слово жестоко карались.

Но шпионские страсти находят отклик независимо от подоплёки действия – захватывает сюжет. Криминальный роман, сочиняемый Белоснежкой в моём присутствии, был интересен, если не принимать во внимание, что на роль главного действующего лица прочили меня самого. Впрочем, действие развивалось так стремительно, что я быстро отстал, а когда дело дошло до «политического убежища», и вовсе перестал отождествлять себя с героем повествования. У того была незавидная судьба: изменник Родины, отщепенец, обречённый остаток дней провести в «каменных джунглях», о которых красочно, с неприкрытым ужасом рассказывали нам по радио побывавшие, пожившие там .

Мы выпили водки. «За нас». От этого я совсем протрезвел. Белоснежка ждала ответа. Кажется, она не сомневалась в моём согласии. Я понимал, что передо мной враг, но не ощущал никакой враждебности. Чувство – это система поведения, а ведь единственно к чему я стремился – лечь с ней в постель, обладать её восхитительным телом, сделать это обладание безраздельным, вечным, по меньшей мере распространить свои права на всё то время, что нам отведено быть.

Принесли горячее. По залу заструился шумок набирающего обороты веселья. Вот за что я любил «Асторию»: минимум алкоголя – и тебя подхватывал стремительный лёгкий поток всеобщей приподнятости, которая создавалась благодаря особым акустическим свойствам большого зала. Теперь можно было разговаривать в полный голос, не опасаясь того, что тебя услышат соседи по столу. На какое-то время я забыл о постигшем меня ударе, можно сказать, настоящем крахе, простёршимся всеохватно вперёд и вширь. Так засыпает иногда человек в минуту смертельной опасности. Белоснежка вывела меня из оцепенения очередной подробностью дьявольского плана:

– Я совсем забыла… Ты непременно вступишь в партию.

Это уж было слишком. Я попытался возразить:

– Ну да, прямо так взял и вступил. Заслужить надо.

Она согласно кивнула:

– Надо заслужить. Иначе всё рушится. Тебе не дадут ходу. Разумеется, прежде ты активно займёшься комсомольской работой.

– Терпеть не могу комсомольскую работу.

– Потерпишь. Ради меня.

Я понял, что обречён. Потому что знание, уже извлечённое и оформленное в чётком понятии «Враг», оставалось абсолютно бесполезным, не проникало в душу, с ним просто нечего было делать. Существует некий закон, в силу которого лишь пройдя путь, мы можем испытать что-то – любовь, презрение, ненависть. Не верьте тому, кто скажет: он убил своего сына за измену , – сказавший так просто не потрудился разобраться в законах, – это непростительно для писателя. Одним словом, вопреки логическим доводам, вспыхнувшему и быстро погасшему возмущению, я внутренне покорился. Перед тем как свалить с ног алкоголь здорово прочищает мозги. Мы выпили ещё. «За успех.» Алкоголь возвращает к самому себе, отметает прочь несущественное, наносное, проявляет – если так можно сказать – некий иероглиф глубинного смысла жизни – не жизни вообще, а твоей собственной, личной, уникальной, неповторимой жизни. Недаром сказано – истина в вине. Я выпил ещё рюмку – один. Мы начали целоваться. Возможно, заметив это и посчитав неуместным, официант принёс кофе с мороженым. Я заказал ещё бутылку портвейна и расплатился. Белоснежка выглядела абсолютно трезвой. Я часто замечал это свойство у женщин – устойчивость к алкоголю. Кажется, это называется повышенной толерантностью. Возможно, тут играют роль качества женского интеллекта.