Владимир Киреев: Журавли над полем (сборник)

Скоро звонить на работу. «Звонить», значит бить в рельсу. «Звонят» сами зэки, но дело это далеко небезопасное, потому все семеро лежат на своих нарах и ожидают, кто же ударит.

В палатку вваливается ватага зэков из бараков. По выделяющемуся среди зэков бандиту по кличке Райка палаточники понимают, что это явились загонять в свои ряды «суки».

Попасть в ряды сук не сулит ничего хорошего. Воры, например, сук не жалуют. Не жалуют за сучье отношение к их воровским законам, за способность продать, предать, подставить – и в своей среде, и перед охранниками, начальством и все это делается с целью поиметь свою выгоду – сучью то есть, выгоду.

У воров все по-другому. Они не предают своих. Не обидят беззащитного, пьяного, женщину, ребенка, старика. А уж если и украдут, то у какого-нибудь толстосума или беспредельщика. Не важно, какого беспредельщика – на воле или на зоне.

Райка национальности неопредленной, но если судить по говору, кавказец. Приземистый, широкий в плечах, с хищной, будто вросшей в плечи, головой, низким лбом и близко посаженными черными глазками. Сытый, тепло одетый, в мастерски сшитых чунях. Чуни – обувь. Его обувь изготовлена из кусков кожи, кирзы и ватника. У всех прочих чуни сшиты только из ватника.

– Ну, чэ?.. – спрашивает Райка, щуря свои и без того маленькие глазки. – Лэжим?.. А кто звоныть будэт?.. Я дэлго ждать не хочу. Наш зэкон – сучий, он самэй справэдливый, звоитэ и пэрэходитэ к нам…

Все лежат, ожидая, что же будет дальше.

– Нэдавно так же лэжали и пришлось тащить зунф. Вы хотитэ зунф?.. Зунф – большое металлическое корыто для промывки золота. Если зэки не хотят «звонить», суки берут кого-то из них, кладут на пол, сверху придавливают зунфом и бьют по нему кувалдой. После двух-трех ударов человек глохнет, чумеет, делается невменяемым.

Что значит попасть под зунф, среди находящихся в палатке знает только один вор Леха Норов – он на Колыме вторым сроком.

– Тащитэ зунф, – теряя терпение, приказывает Райка подельникам. Заключенные зашевелились, Леха Норов шепчет соседу по нарам Витьке Белому:

– Иди, ударь по рельсе, все равно заставят, а то калекой сделают.

Витька Белый поднимается, идет «звонить».

– Ты – молодэц, правылный зэк, – хвалит его Райка, когда тот возвра-щается в палатку. – Иды в столовую, тама будэшь хорошо кушать.

Вербовка в сучью стаю продолжается тем же образом, и вот все, кроме двух политических, перекрасились в суки и, значит предали своих воров.

– Че, ссучились?.. – несется им вслед, пока проходят по лагерю. – Теперь ждите ножа.

Подобное происходит каждый день, потому как каждый день из магаданской пересыльной тюрьмы прибывает пополнение. И Маркин к тому уже успел привыкнуть.

Привык он и к тому, что каждый день, после работы, когда на сон остается каких-нибудь пять-шесть часов, во всех бараках и палатках начинается своя особая жизнь, состоящая из игры в карты, всевозможных разборок между зэками и тому подобное.

Играют здесь в «тэрс», «рамс», «буру», «третью», «коротенькое», «польский банчок». Есть и свои мастера, к каковым относят того же Леху Норова. Пока не «ссучился», после своих ночных походов приносил хлеб, муку, даже сахар, делил добро между зэками, и это позволяло сохранять силы на пробивке шурфов. Ему же дозволялось не перенапрягаться на пробивке шурфов, чтобы вечером – снова за карты.

Работа изнуряющая, отупляющая, изматывающая тело. Душа на время работы как бы замерзает, чтобы оттаять в свой час. И оттаивает к вечеру, начиная ныть, скулить, саднить, вынимая из воображения всевозможные картины доколымской житухи.

«Ах, как же было хорошо на селекции в летний час среди черемухи, диких яблонь, берез и сосен! Как было удивительно прекрасно сидеть с любимой женщиной на берегу реки Ия и смотреть на поблескивающую, под тусклыми лучами располневшей луны воду! Ах!..

Василий ворочается с боку на бок, вздыхает, и видятся ему картины одна краше другой: вот хорошо сложенная Прасковья идет с коромыслом через плечо – легкая, но сильная сибирячка, а он бросается ей навстречу, снимает с ее плеча коромысло с ведрами, перекладывает на свое. И вместе идут они до дома, о чем-то переговариваясь, и так славно обоим, красивым своей молодостью, своей любовью, своей безоглядной верой в то, что все у них сладится-сбудется, все у них еще впереди. А вот все та же его Прасковьюш-ка хлопочет у плиты разогревшейся печки, сготавливая еду – любимые его блинчики, которые потом нафарширует толченой картошкой, луком, чем-то еще, и он будет уплетать за обе щеки те блинчики, обмакивая в подсолнечное масло, дух от которых заполнит все уголки их жилища. Вот и еще одна картина: берег реки Ия, и они вдвоем на своем излюбленном месте у большого камня, и он прижимает к груди любимую, вдыхает аромат ее волос, и она шепчет ему разные слова, торопясь сказать что-то главное, заветное, что у каждой женщины бывает приготовлено для такого случая.