Коллектив авторов: Стороны света (литературный сборник №16)

Вечерний зной – это честное слово улицы.
Та красота лета, что не приносит трофеев,
красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иову
был только ветром, дувшим в загривок зверю.
Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,
с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,
и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.

Белые овцы по дороге в Арад,
как молочные зубы пустыни.
Война продолжается,
а волк, что возляжет с ними, ещё не родился.

Тот, кто вешает револьвер в первом акте,
выстрелит из него в третьем.
Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочка
и ножи шагов той, под которой расколется
асфальт улицы Йегуды А-Леви.
А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,
как бедуин, метящий овцу.
Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец её сна.

Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,
расстёгивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станции
и разливается, как суп в алюминиевую миску, в столовой,
где Раскольников спутал скорбный хлебушек
с утробой девушек.
Ночь, и в гостинице «Урал» на переезде в Сибирь
я вешаю лицо своей любимой на портрет Ленина на стене.
Её губы подкрашены помадой революции
и ездовой пёс прорезает в снегу её тела
тысячи километров санного пути, отделяющих её
от той руки, что пишет эти строчки
чернилами водки.

Чтобы было что выпить в память о листе бумаги, который завёл он себе
в четырнадцать лет, с именами девчонок, начавших носить лифчик.
Я был единственным, кто знал об этом.
Теперь я единственный, кто может об этом вспомнить.

Файруз протягивает губы к небу,
чтоб пролилось жасминовым дождём
на тех, кто встретились однажды,
не ведая, что влюблены.
Я слушаю её в «фиате» Мухаммада
в полдень улицы Ибн-Габироль.
Ливанская певица поёт в итальянской машине
арабского поэта из Бакья Аль-Гарбийа
на улице еврейского поэта, жившего в Испании.
А жасмин?
Если падет он с небес конца света,
на минутку

зажжётся зелёный
на следующем перекрёстке.

Ущербный как он есть, любимый и прощённый, как он есть,
такой, как есть, сердитый и половинчатый,
голодный, жаждущий, недовольный, кружащий
над пропастью,
стихотворение человеку, ускользнувшему необласканным
из ночных сновидений в дневные,
прочищающему горло, отхаркивающемуся, нащупывающему ботинки,
какому есть, с урчащими кишками,
проталкивающими нечто, что уже скоро
испражнится, и размышляющему о любовном голоде:
долог, долог голод любви,
многий кофий не сможет погасить его. Это стихотворение
ослабевающему потоку его мыслей,
такому, какой есть, неопределенному, недоуменному,
заострённому кверху, человеку, тоскующему и чего-то ждущему,
стихотворение его некровоточащей ране,
клубню его молчаливой обиды, сигарете,
на которую он опирается сейчас,
пока усаживается за стол, как тот, кто напоследок достиг хоть какой-то тишины.
Это стихотворение его чистым страницам, поцелуй
его глазам, обретающим покой в пухе облаков —

Я не смогу уточнить, что скрывалось
в каждой слезе часа в три-четыре
утра, когда раздался свисток
из гнутого носика чайника, а
может, из пасти шакала, когда у меня иссякли
все фильтры мировой скорби, но
если ангел осведомится, расскажу ему
о тех, у кого водрузили плахи на сердце и с тех пор
они не перестают стирать всё, что написали,
хотя я и не смогу уточнить, кому смерть от воды,
кому – от огня [2] Аллюзия на молитву Рош А-Шана. , кому – от электричества,
возникающего между словами,
только поместить
пёрышко под ноздрю и проверить,
дышу ли я сейчас,
когда все рыхлые женщины переворачиваются
на другой бок.

Проснулась я цаплей.
Не знала, ни кто я, ни что я
ем,
ни кого мне остерегаться, ни где
я живу.