Коллектив авторов: Стороны света (литературный сборник №16)

Слоны и медведи из льда
по утрам встречали меня
чистой стужей,
неслышным ворчаньем.
Пели, скрипели сани.
Через стылую в инее площадь
молодая женщина тянула ребёнка
на короткой тонкой верёвке.
Пели, скрипели сани.
Искрились чудесные льдины.
Люди продвигались,
укутавшись, пар выпускали дыханий.

Головы слонов и медведей
я лучше всего запомнил,
мерцающие в сером пространстве,
что живую плоть рассекают.
И под вечер ещё возникали
их слегка размытые лица,
словно посторонились и отплыли,
смежили пустые глазницы.
Тяжёлый снег по планете
бьёт, будто молоты гномов,
кующие новое упованье
каждую ночь неустанно,
как скрытым жителям подобает,
занятым важным тайным
и секретным деяньем.

Были прораставшие пейзажи, что прорастили
в спалённых песках белые кубики. Отблеск
неведомый нашим отцам. Разве что
воображаемым праотцам из потрёпанных книг.
Бдящие наши глаза видят: ровный ряд
против ровного ряда дворов, размеченных колышками и бечёвкой,
крыши с увесистой черепицей, краснеющей еле-еле.
Песку, что в серёдке – называться дорогой,
сконфуженному кусту – называться древом,
презренному праху – называться Адамом,
и только небо – небо для Господа,
небесная твердь во всём полноценная.
Лазурь лиловеющая, раскалённая,
и обманный порывистый ветер с моря,
собирающий в горсть обрывки благоуханий
апельсиновых рощ, пустырей и течки суглинка.
При крушении дня на померкшие дюны
вспыхивают нагие огни. Да только свет,
он и есть свет, он озаряет во тьме: песню протеста
лисиц и шакалов округи, летучей мыши полёт.

Моя бабка запрещала оставлять рис на тарелке.
Вместо историй о голоде в Индии и о детях
с раздутыми животами – уж они-то разинули бы рты ради рисового зёрнышка —
она со скрежетом вилки сгребала остатки
на середину тарелки и, рассказывала,
чуть не плача, как несъеденный рис восстанет
и станет жалиться Богу.
А теперь она умерла, и я представляю себе радость встречи
между её вставной челюстью и стражами с пламенными обращающимися мечами
у врат Рисового райского сада.
Они расстелят перед ней ковёр красного риса.
Солнце жёлтого риса стегнёт по белизне
райских гурий.
Бабушка умастит их елеем, и одна за другой они скользнут
в космические котлы Божьей кухни.
– Бабушка, – мне хочется сказать, – рисинка – это сжавшаяся ракушка,
и ты точно так же ускользнула
из моря моей жизни.

Первый закон джунглей заключается том, что нет законов,
и в слоновьей долине смерти штопор ветра
царапает твое тело, стиснутое консервной банкой.
Мы не были знакомы, но первые слова, которые папа принес с урока иврита
были: «место захоронения неизвестно», и он рассыпал их, как беглый огонь
на протяжении твоей и своей жизни.
Кто-то рассказал, что тебя видели, но смутно,
на метеостанции в Бейт-Дагане,
а ночью вернулся с твоим именем,
будто с мешком картошки.
Нож, который должен был срезать кожуру тоски и сожалений,
лежал в ящике,
отточенный фантазиями, в которых я спасал тебя от двух львов.
Мне было четыре года, и даже у языков пламени в керосинке
была драконья пасть.

Мы – стальные лопасти старого вентилятора.
Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнит
язычок отвёртки, закрутившей его головку,
и стон бетона в момент проникновения.
В углу комнаты включено радио, и по нотным станам лезут вверх
слова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.
Кто-то поёт: «Если любить тебя – ошибка,
я не хочу быть прав».

Это не всегда чернота под ногтями,
синий воротничок,
отвёртка,
шуруп.
О, голые девочки,
которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,
и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».
Нет, романтики нет ни в платёжной ведомости, ни в инфляционной надбавке,
ни в бутылке коньяка к празднику.
Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,
когда джунгли давным-давно отплясали на её свадьбе.