Души этих людей всегда будут обогреваться торфом или каменным углём. Им неведомы иные источники тепла или смысла.
– Ну-ка подержи его, брат! – сказал старший. – Я выпить хочу.
Павел навалился на меня, я, впрочем, не очень-то сопротивлялся. Другого ничего от человека я никогда и не ждал, так что стоит ли удивляться теперь моему нынешнему унижению? Нет, ему не стоит удивляться! Всё, что и могут принести мне мир и насельник его – человек, так только унижение, одно унижение, и ничего больше!.. Праведные пройдохи! Фальшивые проповедники, оголтелый ваш дух укрепляют лишь ложные толкования! Когда вы все изойдете в бесцельности, – ждите! Я приду к вам на подмогу, сияющий, великолепный, возродившийся, опомнившийся!.. Быть может, приду!.. Если бы любовь Бога к человеку не была домыслом, я увидел бы в ней самый кощунственный из инцестов. Я – временщик в этом мире-временщике, я – мертвец в этом мире мёртвых, мире безнадежных, безрассудных и безжалостных.
Петр налил себе самогона в мою стопку и выпил с ожесточением. Потом он засунул в рот капусты и ещё огурец и всё это жевал, шумно дыша и стоя надо мною. Капуста из его рта падала мне на грудь. Младшему тоже, должно быть, не терпелось выпить.
– Ну-ка, сестра, – сказал он, – налей и мне тоже.
Марфа налила самогона для брата, насадила огурец на вилку, самый лучший, и поднесла угощение Павлу.
– Павлик, отпусти его, – попросила женщина.
– Можешь отпустить, Павлуша, – хохотнул старший. – Никуда не денется!
– Смотри, сволочь, – сказал мой мучитель, ослабляя хватку, – с огнём играешь.
Я поднялся с пола, отряхиваясь.
– Феденька, налить тебе тоже? – ласково спросила Марфа, но тут же поправилась, и тон её при этом переменился – от бабьей гнусности до здорового человечьего подобострастия:
– Налить тебе, господин?
– Господин! – ухмыльнулся Петр. – Я вот вчера заявление на отгул на работе писал: господину, мол, начальнику цеха такому-то от господина старшего бригадира сякого-то… Прошу, мол, ну и так далее… Все мы теперь господа стали!..
Я лишь молчал, отвернувшись. Все предначертания от мира для человека сродни шантажу, даже самые милосердные, даже самые необязательные, знал я.
Братья шумно выпивали и закусывали, Марфа тоже потихоньку опрокинула стопочку.
– Ну, так что? – молвил Павлуша, насытившись. – Пороть его, что ли? А, Петь?
– Нет, – тяжело возразил Петр. – Он паскудничал прилюдно, у нас на глазах, можно сказать, а мы его должны втихомолку?.. Да он того только и добивается, да ты взгляни, взгляни! – говорил он брату.
– А чего мне глядеть-то на эту сволочь?! Он думал напаскудничает себе, и все шито-крыто будет, – отмахнулся Павел. – Да не тут-то было!..
– Надо его народу показать, – заключил Пётр, наливая себе ещё, – рассказать, какая он мразь, и вот тогда пусть народ посмотрит на него и решит, что с ним делать.
– Верно, – согласился младший.
– Вы что, мальчики, – испугалась Марфа, – хотите его на улицу вести? Не надо, уж лучше здесь.
– А ты, сестра, не вмешивайся, – нахмурился Пётр, – и так уж делов наделала по самую крышу. Родителей только наших покойных опозорила.
– Ты, Петька, не вали всё в одну кучу!.. – крикнула Марфа. – Родители здесь ни при чём.
– Давай собирайся! – дёрнул меня за одежду Пётр.
– Надо же, – удивился Павлик, – пришёл тут паскудничать и ещё свои чечётки выплясывает. Совсем без совести люди сделались.
– Где ты, сестра, только откопала такого? – поинтересовался Пётр.
– Не твое дело, – огрызнулась Марфа. – Туда же пойдешь – тебе такого не достанется.
Она накинула на плечи косынку и первой двинулась к выходу.
– Эй ты, – крикнул Пётр сестре, – не ходи никуда! Мы сами справимся!..
– Да отстань ты! – махнула рукою Марфа.
Вышли мы на лестницу едва ли даже не миролюбиво. Подошвы моих туфель стучали по ступеням бестактно и несвоевременно, но с этим ничего нельзя было поделать. Я шёл впереди, сразу за мною плелась женщина, а сзади громыхали тяжёлыми ботинками Марфины братья. Внизу я всё же не уберёгся и с размаха треснулся о притолоку, взвыл от боли и зажал темя рукою. Марфа ойкнула и потянулась ко мне, будто желая разделить со мной боль. Но я отвел её руку.
– Значит, ждёшь прихода мужчины – посади под дверью братьев? – шёпотом укорил её я.
Марфа выглядела смущённою.
– Ах нет, – сказала она. – Просто так получилось. Я здесь не виновата.
Я ничего не ответил ей.
На улице уж темнело, ещё немного, должно быть, и станут зажигать латерны. Над головою моею больною теснились облака, рыхлые и тяжёлые, будто брынза. Редкие прохожие сновали по сей гнусной улочке, которая так и не признала меня, зато поспешила исторгнуть. Мы остановились.
Читать дальше