Михаил Садовский: Четыре дня. Сборник рассказов

– Сказать правду? Не знаю, только мне кажется, раз это было – я должен знать. А то прожить и не знать такого… Я уже не молоденький тоже, умереть и не знать такого…

– А ты знаешь, что я сама запомнила точно: там пол железный был! Гладкий-гладкий, и плоский, и очень холодный… Он, по-моему, прямо в воде был – дно этого катера… Может такое быть?

– Отчего не может? Всё может…

– И я его руками трогала, ладошками. На спине лежала и с двух сторон ладошками гладила, нежно-нежно…

– И говорила что-нибудь? Молилась?..

– Не помню. А вот что гладила, – помню. Нежно-нежно…

Если надолго замолчать, может, и не будет дальше ни слова… Память странная штука – у неё ни законов, ни правил, ни приличий: вдруг подкинет что-нибудь некстати и затопит, замучает, заморочит, а если замкнёт её – ничем не отворишь… Но одиночество сильнее памяти…

– Ты знаешь, он потом ко мне приехал…

– Кто?

– Кто приехал? Фёдор. После войны, разыскал… Тот, который сквозь огонь вниз спустился, спас нас. Он меня старше на шесть лет был…

– Разыскал тебя?

– Да, представляешь! Издалека откуда-то, я уж забыла. Разыскал, разыскал…

– Зачем?

– Предложение делал…

– Предложение?!!

– Да. А я ему сказала: «Зачем ты так? Один раз меня спас, а теперь убить хочешь?».

– Так сказала?

– Сказала, а он не понял. Я ему говорю: «Я ж тебе жизнью обязана, как же мне „нет“ сказать. Ты же знаешь, что у меня кроме благодарности вечной нет никакого чувства»… Видишь, как вышло… Неудобно… Я мучилась очень…

– Разве за всё платить надо?

– Не потому… Знаешь, я подумала, а если бы мне пришлось на его месте…

– И что?

– Я себя спросила… И от этой правды мне всю жизнь больно: я бы, как он, не сумела… Я трусиха ужасная… Мы потом встретились ещё раз, случайно, уж много позже, и я ему сказала это…

– А это зачем?

– Чтобы освободиться…

– Ну, тебе-то в чём виниться? Так легла карта!

– Не в этом дело. Я от себя освободиться хотела… А он мне, знаешь, что ответил? Я же не слышала тогда ничего, как они орали друг на друга наверху у люка… Он сам сказал мне, Фёдор: «Я бы тоже не полез. Анисимов, лейтенант мой, достал пистолет и говорит: «Лезь, сука! Мне что, под трибунал идти, что ли? Сказано: сдать по счёту! Лезь! Не то я тебя шлёпну…«» Он такие слова сказал неприличные… Я тебе повторить не могу… Я тогда плакала очень. Представляешь, я ведь никому не рассказывала, даже детям, да им и не нужно. Тебе вот первому… Так вышло… Ты меня всегда разговорить умеешь…

«Отличная позиция, – думал он, разглядывая из окна двор: напротив – глухую стену приземистого кирпичного дома, слева – трёхметровый забор каменной кладки начала прошлого века, справа – створ узких ворот с разведенными в стороны чугунными крашеными-перекрашенными и облепленными серой пылью по чёрному лаку решётками. – Здесь можно долго продержаться… если только не снайпер сверху, с крыши, или танк подгонят к воротам, в лоб… А так никому не подобраться… На гранаты им рассчитывать нечего…».

Сзади него шаркали шаги, какой-то лёгкий говорок шелестел мимо… Хихикнули девчонки под стук каблучков по щелястому, щербатому паркету… Он внезапно взмок, почувствовал такое категорическое выпадение из окружающего мира, что, казалось, не в состоянии будет вернуться… «Какая позиция? Какой снайпер? Какой танк?.. Если бы они, проходя мимо, могли заглянуть сквозь меня моими глазами, что я вижу, – точно бы ужаснулись и отправили в психушку…».

По этому коридору, отрезанному от ротонды параллельно тянущейся вдоль наружной стены фанерной перегородкой, бесконечно сновали из старого корпуса в новый. А саму ротонду бывшей барской усадьбы тоже разделили на комнаты-лаборатории, из которых сквозь хлопающие двери сквозняк захватывал запахи и смешивал здесь: резкий аммиачный, приторно-сладкий черёмуховый, горелый, густо заправленный пылью от расплавленных электродов сварки… Это был «циркуль» – самый короткий, удобный и спасительный в дождь или мороз путь… по дуге градусов в двести…

Но взгляд его всё никак не мог вырваться из решётчатого старинного переплёта высокого окна: ровно покрытые пылью с двух сторон, ставшие дымчатыми стёкла, и сквозь них вдруг равнозначно затуманенное временем виделось: такой же полукруглый двор, забор чудовищно крепкой кладки, которую не брал 76-й калибр, створ ворот, решётки, ротонда, заложенные мешками окна, щебечущая немочка на каблучках, прорывавшееся сквозь кашель ворчание старухи, наверное, матери, позиция. Запах весны, черёмухи, палёного перекаленного металла… Конец войны… и он уже капитан. Кого не уложило навсегда, росли в чинах быстро.