Я читал у окна и видел, как сквозь бегущие яркие облака светился закат – мягкий от кружения снега. Перед заходом солнце выбросило широкий плоский зеленоватый луч, он несколько минут бил в глаза.
Ночью, сквозь сон, слышал, как гремит железная кровля.
Утром, часа в четыре, разбудило радио. Передали штормовое предупреждение.
Я пошел к матери, она дежурила в конторе комбината.
Ветер дул уже с такой силой, что на него можно было ложиться грудью.
Подоспел вовремя – волны сорвали деревянную уборную и бросили в стену склада. Мать подняла тревогу.
Все утро вместе со взрослыми я переносил ящики к реке.
Штормило неделю. Бетонные береговые укрепления местами обвалились, косу перемыло, океан соединился с рекой. Волны разворотили два склада, контору и тарный цех.
В поселке долгое время не было пресной воды. Сезонники пили в столовой соленый чай и плевались.
Люди ругали бригаду Пинезина, строившую укрепления, говорили, что они делали слабый раствор.
На заводском собрании парторг Бойко объявил мне и еще многим другим благодарность за мужество во время шторма. Меня удивили столь высокие слова, Бойко явно преувеличивал, но я долго помнил рукопожатия взрослых – первые в моей жизни.
К Новому году тарный цех восстановили: сорвали проломленные щиты, обшили новыми, засыпали шлаком. С заброшенного сейнера сняли тяжелую чугунную печь и установили в бытовке, просунув жестяную трубу в окно.
Спал я в те дни мало, чутко – даже во сне томился беспокойным чувством ожидания; просыпался от малейшего шороха и уснуть уже не мог, ходил по дому, прибирался или возился с печью.
Мать привыкла к моему молчанию и не беспокоила пустыми разговорами.
Я не завтракал – засовывал в карман телогрейки сверток с едой и шел льдистой дорогой в цех.
Утром ветер был особенно пронзительным, люди часто останавливались и с веселым ожесточением растирали носы и подбородки.
Обедали в бытовке. Столяры подшучивали над моими длинными, далеко выпирающими из рукавов, красными руками, подталкивали поближе к раскаленной печи.
Я грел ладони, дышал сухим усыпляющим печным жаром и вполуха слушал разговоры. Говорили обо всем: о медицине, покойниках, политике, кооперативных квартирах на юге, бане, деньгах и прогнозах на путину. Все были намного старше меня, но в рассуждениях столяров часто сквозило такое простодушие, что я невольно улыбался. Они верили, что ракеты оставляют в атмосфере дыры и это влияет на климат, верили в судьбу, в лечебные свойства водки, в домовых и сглаз… Но если они пытались втянуть в разговор и меня, я терялся, не знал, что ответить.
Почти все вечера просиживал дома – строгал соседским ребятишкам сабли, вспоминал лето и читал фантастические романы, толстые детективы без обложек, начала и конца, которые приносила Вика.
Она приходила часто. Почти все ее подруги отработали путину и с последним осенним теплоходом вернулись на материк.
Мы читали вместе, слушали радио или просто подсаживались к печке, открывали топку и смотрели на шелестящие белые угли.
Ужинали втроем. Я молчал, а мать с Викой болтали о разном – о цветах, погоде, материке. Вика во всем соглашалась с матерью, и меня это злило.
В один из таких вечеров Вика сказала, что у кассирши Лены горе, ее бросил летчик.
– Зачем ты передаешь мне эти сплетни? – с фальшивой злостью спросил я.
– Не знаю, – Вика отвернулась к окну, – скучно. Песок и море, песок и море…
Я хотел спросить ее, почему же она не уехала со всеми к своим веселым сенокосам, но промолчал.
Лена не изменилась. Мне почему-то казалось, что она должна быть усталой и бледной.
Лена улыбнулась мне с прежней простотой и спросила, не уезжал ли я? Я ответил. Она промолчала, потрогала костяшки счетов и неловко сказала:
– Ты повзрослел… и вытянулся, да?
Мне стало жаль Лену, и я неожиданно для себя сказал ей, что люблю ее. Она улыбнулась, потому что приняла мои слова как предложение дружбы.
И потом, при встречах, мы сходились близко и, сцепив на мгновение руки, расходились – не оглядываясь, но все понимая и печалясь друг за друга.
Эти случайные встречи наполняли пустые вечера долгой грустью. Она ослепляла меня, и я не замечал ни насмешливых взглядов, ни жалостливых улыбок.
Ожидание Нового года было полно неясных предчувствий, не было прежнего праздничного легкомыслия.
Двадцать шестого декабря я с бригадиром ставил «елку» в актовом зале школы.
Тяжелые ветви кедрача густо пахли лесом, гулко дробно отзывался перестук молотков, работа была приятной и каркас «елки» быстро обрастал хвоей.
Читать дальше