Однажды я шел с работы и видел, как Лена выбежала на улицу навстречу летчику и прижалась к его плечу лицом.
Я помнил их постоянно, стоящих так в счастливом молчании – красивых и взрослых.
Зарплату получали не в кассе рыбокомбината, а в цехе – подкатили к окну пустой бочонок, перевернули вверх дном, дядя Вася разложил ведомости и деньги.
Я потоптался у верстака и вышел на улицу, мне стало неловко – никогда не имел своих денег, всегда стеснялся говорить о них, а тут целая процедура…
У реки, по остову развороченного кунгаса, ходили чайки, в пилораме выключили циркулярку, слышен стал ветер, голоса сезонниц, крики птиц.
Меня позвали в цех.
Бригадир поискал в ведомости мою фамилию, спросил:
– Тебе что, деньги не нужны?
Столяры, курившие на ящиках, сезонницы, Вика – все засмеялись.
Я расписался над толстым грубым ногтем бригадирского пальца. От ручки отвык, и подпись получилась крупной, детской – далеко не то, что я вырабатывал от скуки на уроках.
Бригадир пересчитал деньги, пододвинул ко мне.
– Сто девяносто четыре рубля, двадцать пять копеек, – сказал он.
Я небрежно впихнул пачку в карман.
– Двадцать пять на чай оставляешь?
– А, ладно… – отмахнулся я, чувствуя, что краснею.
– Я дам, ладно, – бригадир никак не мог ухватить мелочь – слишком твердыми и грубыми были его пальцы, рассердился, крикнул, – Возьми! И что б все отнес мамке!
Я сжал монетки в разом вспотевшей ладони.
Мы с Викой ушли к пилораме, сели на бревнах.
– Я люблю деревню, – сказала Вика, – устанешь ляжешь в траве, цветами пахнет… А ты?
– У нас песок, трава не растет, – ответил я и лег на бревно.
– Ты правда поезда не видел? – спросила Вика.
– Ни поезда, ни яблонь, – Вике мне почему-то было легко в этом признаться.
– Увидишь еще, – Вика вздохнула. – А мне у вас все равно нравится.
– У нас хорошо, – согласился я, – море, теплоходы…
Мы замолчали.
Вика смотрела на мои брюки, они были коротки. Сквозь рубашку я чувствовал шершавую и теплую кору лиственничного ствола.
В весенние штормы я часто ходил к старой разобранной на дрова пристани, цеплялся за сваи, поджимал ноги от катившей грозно волны, и, когда она, распластавшись по берегу, стремительно отступала, казалось, что бревно, на котором вишу, летит в море.
После штормов в песке часто обнажались позеленевшие монеты – это сезонники, уезжая, бросали их в волны.
– Знаешь, – я сел и обхватил колени, – раньше я думал, что пемза получается из морской пены. Весной ее тучами гонит на поселок.
– Дим, давай купим тебе костюм, а? – сказала вдруг Вика.
Я посмотрел на нее. Жаль, что у нее такие простые глаза и такие простые волосы. Она быстро отвернулась.
– Матери пальто к зиме нужно, – сказал я.
В продмаге, примеряя на себя пальто для моей мамы, Вика фыркала, надувала щеки, оттягивая просторные полы, но, глянув в зеркало, покраснела, торопливо выбралась из тяжелого пальто.
Взяли серое, с меховым воротником.
Когда мы шли по улице с большим свертком, на нас смотрели, Вика вдруг загрустила и отказалась войти в дом, хотя сама напросилась в гости.
Я развернул сверток, мать охнула, сказала, смеясь и плача:
– Непривычно, мне никто еще ничего не дарил…
Я пошел в кино, вернулся поздно, осторожно, чтобы не разбудить мать, прошел в комнату и чуть было не вскрикнул от неожиданности – в простенке стоял человек. Включил свет – это был черный костюм.
В кухне взял из-под газеты хлеб.
Заскрипела кровать.
– Дима, не ешь один хлеб, – попросила мать. – Я киселя сварила.
– Мама, ну зачем ты вернула пальто? – быстро сказал я.
Мне было жаль ее, жаль себя, и в тоже время как-то странно до грусти хорошо.
Мать принесла кисель, налила в кружку, приговаривая:
– Плохо без отца, конешно, учиться хочется, ясное дело, вот и езжал ба…
– Не надо об этом, ма…
– Ай, – вскрикнула мать, – костюм-то! Померяй! А как мал?
Я остановил ее.
– Чего ты, – мать мягко обняла меня, – не плачь, не маленький, не скрытничал, легче было бы…
Слезы были горячими, безудержными, но легкими.
Я чувствовал утешающее тепло обнимавшей меня руки, привычный, ласковый, размягчающий запах мамы.
По крыше ударило – звучно, весело, потом еще и еще…
Звон смешался с явственным странным бормотанием. Я подошел к окну – на улице, в темноте, струистой живой мглой стоял тяжелый августовский дождь.
Осенние штормы пришли неожиданно.
Днем было еще тихо, чисто, а к вечеру, развернув флюгер на портпункте, задул голомяный, ударил в поселок косыми струями первого снега и грозно затих.
Читать дальше