Валерий Пикулев: Мыслеформы. Создание зримых образов при чтении произведений художественной литературы

И вот, дедуля приезжает! Я уже представил себе, как мы с бабушкой вылезаем с трамвая и идём на Московский вокзал, выходим на перрон… а там, у вагона №7 – «нумерация с головы состава», – он нас уже дожидается. Лезем в вагон, в служебку, – а там столько всяких лампочек и выключателей! – и бабушка достаёт сумку с тщательно укутанной кастрюлькой, с тёплой еще манной кашкой! – Дедушка с юности желудком тужил, и тёплая манная каша была для него вроде манны небесной. А потом медленно едем, – на поезде! – в депо, где мой дедушка ещё должен сдавать вагон. Затем мы с бабушкой берём корзинку с фруктами и отправляемся домой, снова на трамвае. А он приедет вечером… с тремя флажками в кожаном чехле: красным, жёлтым, зелёным… с жестяным «фонарьком», как его называла бабушка… А в фонарьке том огарочек свечки… а стёклышки – красный, жёлтый, зелёный… синий… И с большими карманными серебряными часами!

– Бабушка, а почему ты решила дедушке отвезти кашку, ведь он же неделю её не ел, потерпел бы до вечера. – Да что ты, сыночек! – похоже, мой довод ей не пришёлся по душе, – ведь, ему ж для желудку хорошо горазд, а когда ишо вечер твой! Пущай с дороги-то и поист. Я ему всю жизнь кашку носила манную, когда работал, бывало…

– Бабушка, а где мой дедушка работал раньше? – Ведь, он говорил, что вы в деревне жили.

– А што, в деревне, поди, не работают? Вот и он работал, – на железной-то, на дороге, – стрелочником.

Мне и раньше доводилось слышать от дедушки о его житье-бытье в деревне. … О том, как его учили грамоте: сперва старенький священник (восемь недель до Великого Поста), а затем ссыльный студент из Питера – после… (шесть недель). Пройдя этот курс деревенской науки, мой дедуля знал четыре действия (лишь на десять умножал с трудом, – никак не мог поверить, что надо всего лишь нолик приписать) и две или три главы из «Евгения Онегина» – наизусть! А «Бородино» – полностью (чем я и сейчас-то не могу похвастаться)! С их деревни таких лишь двое было, и к ним ходили читать и писать письма со всей округи.

– Бабушка, а ты расскажешь мне как нибудь… – Расскажу, сынок, кыль хошь.

А вечером, когда приехал мой «дедяка Митя», – уж и не помню, почему я так его называл в раннем детстве, – мы пили чай с пирожками (бабуля очень разбиралась в пирогах и была в этом деле отменная мастерица!) – и, слово за слово, началась неторопливая беседа.

– Дед, а не помнишь ли, когда мы познакомились-то в Порхове, на ярманке: в Маслену или на Светлой Седмице?

– Чего удумала, старая, вспоминать ишо… на ночь-то! – «дешка» мой никогда, сколько помню, с бабушкой не ругался и даже голоса не повышал. «Старая» или «Катерина ты старая» – были почти нецензурной бранью; и только сильно осерчав, – на меня, скажем, – он прибегал к более крепким выражениям, вроде «такую-то маковку». Я долго не мог понять, да и дедушка так и не объяснил, почему бабусю, которую соседки звали Шурой, он иногда обзывал старой Катериной. И лишь много лет спустя вычитал где-то: старыми Катеринами звали бумажные екатерининские банкноты с портретом императрицы, которые во времена Александра Первого ещё были в обороте, но считались уже ненадёжными, чуть ли не фальшивыми. Вот отсюда и пошло.

Бабушка вышла замуж рано, в восемнадцать, а дедушкка был на год старше. Жили они близ Порхова, у станции Дно, – бабуся в Межничке, что на речке Дубёнке, впадавшей в Белку (приток Шелони), дедуся же, – на взгорье, в Заячьей Горе, что в трёх верстах, ежели напрямки. У них протекала Ужинка, впадавшая в Полонку (другой приток Шелони). – А, поженившись, обосновались в Межничке.

Через год Митюшка, – бабушка никогда мужа не называла Димой (да и я с неприятием отметил как-то, что Дима – ещё один вариант имени моего «дедушки Мити») – так вот, Митя, знавший грамоту, устроился на железную дорогу стрелочником, на полустанок Вязье, что в версте от Межничка, ближе к Питеру. Вот об этом-то периоде их жизни, собственно, бабушка и поведала. Полился рассказ, и поплыли картины сельской нехитрой жизни…

Шура встала уж засветло, с третьими петухами, – ах, как бабушка, помню, хотела вновь услыхать петушков, ну хотя б ещё разок! – подмела сени, вымыла пол в горнице, позавтракала: кружка молока да большой ломоть хлеба, испечённого вчера. Ну ещё мелко порубленная свежая капуста со сметанкой. Затем же поставила вариться кашку манную, на молоке, – для Митюшки. Он вчерась на свадьбе гулял, у двоюродного брата. «Гулял» – сильно сказано: Митя почти не пил совсем, и табаком не баловал. Так, посидел маленько, да и к дому, – на службу надо вставать рано. Вот и ушёл с первыми петухами.