Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью 2.0

Не смогу описать судно, потому что нужно термины, даже думать об этом не решаюсь, не справиться с лавиной новых слов. Вот этот лед, по всей видимости, тоже имеет название, эти глыбы, торосы, эти слабые переливы цвета. И нам нужно подняться на палубу по трапу. На какую высоту? Палубные надстройки. Еще один трап. У меня в ушах звенит от немоты, оттого, что не знаю названий этих вещей. Или от такого обилия железа, – наверное, в тысячи тонн. Каюта первого помощника капитана – железная маленькая квартирка. Морской волк, Шустриков Алексей жмет руку, по привычке рассказывает, что прежде это был банановоз, плоды дозревали в пути, в подвешенном состоянии. А теперь рыбу обрабатывают. В мае пойдут в Анадырский залив на горбушу – экспериментальный лов. Может, и мне напроситься?

Шустриков, узрев свободные уши, ударяется в небольшую лекцию, ведет в машинное отделение, вид агрегатов в нем заставляет вспомнить детский ужас, когда впервые увидел паровоз, а он напыжился изо всех сил, сдал назад и так заревел, что я подпрыгнул от неожиданности, оглох, ослеп, думал, глаза лопнут. Что же теперь у меня – ужас перед этим ужасом?

Шустриков сказал, что не отпустит без ужина, и я радостно завспоминал, как называется то, куда он нас повел. Камбуз? Кают-компания? Мы спускались и поднимались на высоту, может быть, девяти этажей, то и дело сворачивая. Какое-то время пытался удержать в памяти этот путь, как, скажем, стараешься запечатлеть изгибы и пересечения лесных тропинок. Но там – плоская, хотя и пересеченная местность, а здесь в трех измерениях! Голова кругом. Наконец выходим в небольшой зал, обшитый деревом, с длинным столом и умопомрачительными запахами съестного.

Больше всего мне нравится селедка, которую на базе готовят почти без соли для себя. Откровение, так сказать. Гастрономические впечатления самые сильные. Покоритель Севера через желудок. То корюшку сырую, то сельдь нежного посола. Хлебнуть фунт лиха и закусить пудом соли. Неужели же я такой изголодавшийся? Как из голодного края. А вообще-то не из сытого.

Ночью была пурга. От завываний на крыше и дребезжания стекол гудело в голове. Одно из звеньев водосточной трубы сорвалось под ветром и чиркало по бетонной стене с завидной методичностью. Я с ужасом ждал, когда оборвется последняя проволочка. Иногда так дуло в окно, что, казалось, ветер не задерживается стеклами. Ничего, лишь бы дом не рухнул. Представил себе, как падают стены. Конечно, нелепая мысль, но не так-то просто от нее отделаться, как от той, что посещает в самолете: выдержат ли крылья.

Я встал с матрасика, оделся и побрел на кухню. Пурга ощущалась здесь сильнее. Она вдувала в кухню через вентиляционную решетку, может быть, с самого океана, влажноватый воздух и высасывала из комнаты живое тепло. Я открыл форточку, ее вырвало из рук, стекло оглушительно звякнуло, но осталось цело. Тугой поток воздуха застрял в глотке, я им захлебнулся, как водой.

Не хотелось зажигать света: за оконным стеклом пробегали снежные потоки, в частичках снега вспыхивали холодные искры. Я выглянул во двор, там фонарь на столбе, казалось, парил, вальсируя над потоками снега. Мне стало весело. Может быть, вся эта круговерть – праздник природы и относиться к ней следует соответственно?

Я уселся на стул, приложив ступни к батарее, и стал слушать, что еще выкинет шалый ветер. Звуки пурги отличались разнообразием. Это не какое-то там примитивное завывание в печной трубе, здесь и басовые звуки, и то, что можно назвать мышиным писком. Водосточная труба продолжала мотаться на проволоке, может быть, продержится. Если не упадет, все у меня получится в Магадане. Хохот и рыдания. Будто женщина. Кажется, сквозь стены, как сквозь решето, проникают молекулы снега. Я не знаю, как это назвать, у меня нет слов. А дочка моя, не произнесшая ни одного слова, спит в мерзлой земле вечным сном. Но это далеко, и жена, ожидающая моих житейских подвигов, и мама, уверенная, что все брошу и вернусь. Я представляю все это как сквозь вату. Я хочу построить дом из ваты…

В другом месте я бы обязательно попробовал написать стихи. Такие белые, не рифмованные.

Этим я занимался семь лет, пытаясь взять упорством, а небольшой талант, мне сказали, есть. Дали авансы, мой поэтический мэтр устроил публикацию в самой тиражной газете страны. Да вот все рухнуло. То ли КГБ насело после чешских событий, то ли еще что, сам стал другой, но книжку мою издавать не стали, и это я воспринял как катастрофу.