Василий Лабецкий - Сады Ябоневни

Страдал, как, бывает, страдают люди на пустых перронах, когда звезды и небо слепнут от огней города, и последние ларьки, билетные кассы и табачные лавчонки закрываются, и пропускной пункт угрюмый и темный, и перрон такой пустой, как пуста зимняя сибирская степь под луной. Вокруг никого, и кажется, что одиночество распространяется от этого перрона на весь город, как наркоз расходится по кругам кровообращения, гася последние нервные импульсы. И вот, пустой, притихший и всеми покинутый город как бы рассечен рельсами, и движущийся по ним поезд вырывается из его вспоротого чрева, как кровь или крик, и собирает все цвета, движение и последнее тепло из оставшегося в статике и холоде окружающего пространства. Поезд везет в себе обособленные реальности полупустых вагонов – средоточие тепла и света, где только жизнь и возможна. Вокруг – пустыня реальности, в окнах – отражения самого же вагона, а за ними, как за призрачной пеленой, холодный бесцветный мир, и только свет из вагона делает его реальным. В вагон раз в полчаса заходит человек, и его не видно прямо, просто что-то скользнуло в отражениях – какая-то фигура. И может быть, это сама Лара Ратчадемноен, но она почему-то обиделась на Даню Нараяна или забыла вообще, как его зовут и кто он такой, и смотрит без ненависти, без любви, как будто сквозь него, а он узнает ее в бесконечных отражениях, но стесняется подойти и познакомиться с ней в этот глухой поздний час. Она как будто умерла и родилась вновь, но в этой жизни нет тех сил, которые свели их вместе, и у него открылся портал в прошлую жизнь, а у нее нет, и Даня Нараян в один момент увидел прошлую жизнь Лары Ратчадемноен, а она видит только пустой вагон и не видит ни Китая с его ступенчатыми рисовыми террасами, ни скал-столбов, покрытых деревьями, чьи корни упираются в ракушки и скелеты глубоководных рыб, вросших в мел. А Даня Нараян вовсе не Даня Нараян, и зовут его Цзяо Жань, и он идет, согнувшись от холода под зимними ветрами, стучится в запертые двери и окна, и ему наконец открывают в доме, где Ратчадемноен как солнечный свет – с узкими красивыми глазами и аккуратным ртом, – и зовут ее Юй Вэнься, ах, да, шея у нее еще очень изящная и ключицы красивые. И она поглядывает на Цзяо Жаня, но он – бродяга какой-то, святой бродяжка, который подкладывает цветы, упавшие с деревьев, к ногам статуи Гуань-инь, а Юй Вэнься окружена своей семьей – окружена-согрета. А потом приходят варвары, от которых пахнет железом, кровью, пожаром, конским потом и бараньей шерстью, и косы у мужчин черные, и халаты такие стеганые. Железный круговорот уносит Цзяо Жаня, и Юй Вэнься вынуждена танцевать с кривыми саблями, хотя ей хотелось бы смотреть, как всходит рис, и горят красные праздничные фонарики, и рододендроны цветут.

И вот поезд останавливается на пустом полустанке, а вокруг тишина и холод, и Даня вспоминает, что Лара ждет его дома: в конце железнодорожной ветки, где холмы встречаются с небом, а добропорядочные граждане закрылись в своих домах и поглядывают на свои машины под окнами – просто любуются и чувствуют себя как те китайцы, которые открыли двери для Цзяо Жаня, а про варваров не знают ничего. Ратчадемноен посадила в бумажных горшочках васильки, и, о чудо, они взошли – маленькие, нежные росточки, некоторые в шапочках проросших семян, – это васильки-то, у них шапочка, как шипастая корона, и эта корона прикрывает нежные молодые листики.

Здесь тебе и чудо, и иллюзия: смотришь утром в окно, поверх стаканов с землей, – видишь светлеющее небо, видишь безымянного неизречимого доброго Бога, который подмигивает тебе, заставляет поволноваться в своем круговороте, а потом опускает на тебя покрывало спокойствия, и твоя душа прорастает в небо, как семечко, укрытое землей. Ты в последний раз видишь солнце, месяц, звезды, спокойно идущие по небу. Почему-то вспоминаются секретики-золотинки в только что оттаявшей из-под снега земле – крохотные окошечки из стеклышек, присыпанные черной землей, под которыми ямка с секретиком, – или вспоминается первый в жизни подснежник, найденный на опушке березового светлого леса, пока взрослые жарят шашлык или смотрят где-нибудь телевизор, а потом – не успеешь оглянуться – рассованы по квартирам-клетушкам, стареющим также быстро, как и их хозяева с седыми волосами и печальным взглядом. Дети выросли и разъехались, телевизор и газеты надоели, климакс давно прошел и давно уже не стоит, и это кажется страшным, но это не страшно, просто как-то по-бюргерски – тихая жизнь, где почти нет боли и любви.