Виктор Ерофеев - Энциклопедия русской души (сборник)

Под «знанием жизни» скрыто пребывание и выживание в экстремальной ситуации. На войне, в тюрьме, лагере, на лесоповале, в больнице на коридоре. С такой точки зрения писателем, который «знает жизнь», оказывается Солженицын. Но таким же оказывается и Шаламов. Оба «хлебнули», только выводы сделали противоположные, в разные стороны доверия и недоверия к человеку. Значит, даже если «знаешь жизнь», можно жить совершенно по-разному.

«Знать жизнь» – это гадость, мерзость, пурга, грязь в лицо, ожидание подлянки по всему азимуту. Национальная философия закладывается на глухую самооборону, ожидание внезапного удара. От такого «знания жизни» рождается тяжелая подозрительность русских, настороженность, тугодумство, недоброжелательство, о котором как о национальном недуге писал Пушкин. Социальная патология объявлена компасом, по которому требуется ориентироваться.

«Жизни не знаешь» – значит духовно проштрафился, не состоялся как личность, зря проболтался на этой земле. Вот, казалось бы, русская философия существования. Раз дошел до пограничной ситуации, то постиг смысл жизни.

Однако это не совсем так, или даже наоборот. Экзистенциализм как традиция зовет к ответственности отчаяния. Предлагает сохранить интегральность личности в невыносимых, абсурдных условиях. У нас же «знать жизнь» – значит спасайся, как можешь, учись выкручиваться любыми способами. На этот случай и заготовлена знаменитая спецпоговорка: «не объебешь – не проживешь». Конечно, некоторые тонкие деятели тут же морщатся и начинают поговорку вымарывать. И это тоже выход в национальную философию. Надо выживать по коду, который не разглашается. Не вскрыть гнойник, а поджать губы. Поговорка для служебного пользования. Но все-таки: кого именно поговорка призывает «объебать»? Адресат чудесным образом не указан. Мы все – ее адресаты. Пограничная ситуация оказывается ситуацией вседозволенности. «Знать жизнь» – не искусство жить, а искусство выживать.

Нужны ли искусству выживания хорошие манеры? Смешной вопрос. Если у меня успех, слава, овации, две машины или, не дай Бог, личный самолет – знаю ли я, что такое жизнь? Нет. Это не жизнь. Это дешевка. Более того, это раздражительная дешевка. Чем больше успеха, тем меньше жизни. Успех в России вообще бранное слово. Успех не обсуждается, а осуждается. Он противоречит этике отечественной жизни. Тогда зачем мечтать о «широкой дороге»? Зачем сюда запускать поэзию? Какое-то глубокое несоответствие. Русский уверен, что положительные вещи непродолжительны. Нас так учит наша история. Мы так измочалены жизнью, что смотреть на процветание других – противно. Хочется это процветание опорочить, объявить ему войну. Но если мы принимаем все это как данность, то нам вместо дороги светит санкционированное чувство злобы и зависти, узаконенное злорадство, если у соседа сорвалось и не получилось. А это уже существенный запас чувств. Своего рода вдохновение. Но, самое главное, философия «знания жизни» и «черного дня» находит свое подтверждение в моральном кодексе религии, освещается христианством. Это очень удобно.

Если вся страна настроена на черный день, надо скрывать другое отношение к жизни. Таиться. Прикидываться, что живешь на оклад. А напоказ – ныть. Счастливых у нас любят – только в песнях и после смерти. Итак, я знаю жизнь, когда хлебаю много горя. Или делаю вид. Тогда я в буквальном смысле несчастный герой. Лучше всего – без нижнего белья. И тогда меня любят. При жизни. Немедленно. Как я выжил, меня никто не расспрашивает. Никакая налоговая инспекция. Выжил – и молодец. Жизнь – суровая, сумрачная стихия. Равняться надо на это. Шаг влево, шаг вправо – и жизни уже не знаешь. Английская королева вовсе не знает жизни.

Китайцы выйдут на призовое место, заполнят все мировые рынки, а мы ничего не умеем. Мы только из себя продаем, от нефти до проституток.

Построим проституток рядком. И даже не сообразим, кого брать, кого ебать, кого оставить.

– Сашок, я чего-то не соображу, иди ты, кого брать?

А они стоят, как солдаты. Выстроены. В переходе.

Бляди.

Не хочу

Не хочу, чтобы русские стали богатыми.

– Мне надо подраться, Серый, – признался я.

– Ну, поколоти хоть меня, – подставился Серый.

Время идет, а я еще не встретил ни одного русского, кто бы умел сидеть на мягком диване. Ноги расставят, голову втянут в плечи и глядят удовлетворенным сычом.