Георгий Вирен - Птица Ночь

…Лето 1641 от сотворения мира.

В сиё лето жито уродилось семь раз, и сошла на людей благодать и прославили они ЗАКОН, и расцвели общины.

…Лето 1643 от сотворения мира.

Ходил по Острову некий тщеславец Лианафан и вновь проповедовал общины порушить, а сойтись по семьям. И за то сожжён».

ЯСАВ (явь)

…Неяркое предвечернее солнце освещало и пыль на дороге, и холёные бока бизонов, влекущих повозку из чёрного дерева, и человека, казалось, дремлющего на ней, и его склонённую голову и руки, чутко держащие поводья; а солнце, медленно спускаясь к горизонту, всё удлиняло и удлиняло тени бизонов, и повозки, и человека, пока не растворило их в сером пространстве степи.

Человек не замечал ничего.

«…Смеющееся лицо Анири, на белый песок набегает лёгкая пена волны и уходит, смывая следы, и Анири, освещённая солнцем, бросается вслед за убегающей волной и настигает её, падая в море с шумом и взрывом брызг, а Римовалс улыбается отечески и говорит: «Брат!», и эхо этого слова несётся по коридорам Квартиры, отражаясь от мраморных стен и множась, множась, и уже звучит повторенное стократно: «Брат, брат, брат!», и угодливо склоняются служащие Дома Справедливости, и шёпотом: «Третий шурин, третий…», и расступаются шлемоносцы, меднорожие, в кроваво-чёрных плащах, и по высокой лестнице навстречу мне бежит белобрысый парень, так похожий на меня, прыгая через три ступеньки, бежит ко мне мой сын».

«Неужели всё это может оказаться обманом, – думал человек, – непонятной интригой, где у меня лишь маленькая, жалкая роль?» Ещё и ещё вспоминал он лицо Римовалса… «Кто мог подумать, что он так прост и добр, – думал человек, – нет, он не обманул меня, не мог обмануть. Семья действительно не хочет огласки. Анири зря всегда так боялась своих великих родственников – её отец был из обиженных, вот он и привил ей все предрассудки говорунов».

«Смогу ли я, – сомневался человек, – управлять людьми с таким же достоинством, с такой же простотой? Третья категория обязывает…» Человек улыбнулся, предвкушая, как он выставит пинком под зад Сынка Лиахима – слишком прыток, теперь он сам себе будет глаза и уши, а Лиахим пусть идёт в уличные вестники…

Бизоны удивлённо задёргали ушами: человек смеялся. Анири никогда, никогда больше не будет работать, её кожа не будет трескаться от песка, а глаза – слепнуть от напряжения! Никогда!

И – снова Анири бежит по воде, по морской пене, по путанице водорослей и кричит, захлёбываясь ветром, кричит неразличимые слова, и я, не слыша себя, отвечаю ей что-то, а волны гладят песок, и кажется им, что следы пропадают навсегда. О Анири, Анири! Мы возвратимся в столицу на повозке из чёрного дерева, и бизоны не посмеют лениться и помчат нас через просторы степей, через овраги и реки, сквозь чистый, юный, солнечный лес, и это будет наше свадебное путешествие…

Человек привстал в повозке и огляделся по сторонам. В сумерках, за границей степи, приближалась полоса леса. Солнце почти скрылось – шёл десятый час, час распускания листьев. Повозка подъехала к лесу. Человек всмотрелся. Что-то было не так. Ближнее дерево было голым, таким же голым, как и две недели назад, когда он проезжал здесь в прошлый раз. Человек сошёл с повозки и медленно, увязая в придорожном мхе, направился к лесу. Голые, голые сучья, голые и сухие, как прошлогодние поленья! Человек бросился в чащу, стал хватать одну ветку за другой – они обламывались, и в его руках оставались сухие прутики. Ещё долго метался человек по лесу, безнадёжно касался ветвей, но везде была та же сушь, та же безжизненность, та же пустота.

Листья не распустились.

И все длинные часы темноты человек гнал повозку через этот мёртвый стылый лес.

14 января

ЯСАВ (сон)

Высокие кроны мои, счастливые мои деревья, золой и углём вернёмся мы в землю, убитые и убийцы, одним прахом станем. И новые деревья взойдут над нами…

Хорошо я всё придумал, и герои мои мне нравятся. Но иногда – не пишется да и всё. Не пишется про задумчивого Ясава, про ещё не понятную Анири, про радушного Римовалса, про дома из жёлтого камня под неярким вечерним солнцем – не пишется!

И вырисовывается на бумаге некая Татьяна Сергеевна, существо, может быть, и более реальное, но гораздо менее интересное, чем мои милые герои. И мелькает иногда крамольная мысль: что какая она, к чёрту, более реальная, если все её приметы – штемпельная подушечка да чернильница-невыливайка с фиолетовыми чернилами… Нехорошо говорю, зло, но вот такая у нас служит женщина.