Ольга Трушкова - От истока до устья. Повесть и рассказы

Она шмыгнула носом и со слезой в голосе прошептала:

– Я думала, что ты будешь радоваться, а ты…

Глаза её наполнились слезами.

Иван растерялся. Он обнял жену, погладил по голове.

– Не плачь, моя хорошая. Я радуюсь, я очень-очень радуюсь!

Потом осторожно спросил:

– А радоваться-то я чему должон?

Настя не расслышала его вопроса, потому что в это время прыгала вокруг мужа, хлопала в ладоши и кричала во весь голос:

– Я так и знала, что ты обрадуешься! Я ещё на греби хотела тебе сказать об том! Бабушка Параскева мне велела никому не говорить, только тебе. И ты молчи! Не дай бог, кто сглазит, что я… того… понесла…

Опять двадцать пять! Иван уже хотел бежать за бабушкой Параскевой, но Настя бросилась ему на шею и шёпотом спросила:

– Вань, а ты кого хочешь, дочку или сына?

– Настенька, родненькая моя! Чего же ты молчала об том, что понесла?

Бабка Параскева поставила на обеденный стол большую чашку солёных огурцов и вышла из избы. «Дети ещё совсем, какие же они ещё дети, – думала она по дороге домой. – Да и то сказать, Ванятке-то всего двадцать третий годок идёт, а Настюше и того менее. Храни их Господь!»

Они сидели на поваленном дереве у самой воды Быстринки.

– Васятка, а ты почему не хочешь вступать в комсомол? – спросила Тоня.

– Потому что я несознательный, – по привычке отшутился Василий и взмолился: – Тоня! Ну, давай об чём-нибудь другом поговорим! Ей-богу, надоела эта песня. Скучно же одно по одному. Каждый раз, когда мы с тобой встречаемся, ты меня об этом спрашиваешь. Неровен час, поругаемся.

– Ты и впрямь несознательный, – вздохнула девушка.

– Ага, – радостно воскликнул парень и обнял её. – А я об чём?

Он очень надеялся, что уж теперь-то тема вступления Громова Василия Ильича в ряды передовой молодёжи должна закрыться раз и навсегда – Тоня и сама, наконец, поняла, что Василию там не место. Но не тут-то было!

Тоня резким движением отвела его руки и строго спросила:

– Ты, Василий, хоть понимаешь, в какое время живёшь и чем комсомолец отличается от других своих ровесников, которые не комсомольцы?

Время, как время, подумал он и, тяжело вздохнув, приготовился слушать очередную лекцию о том, как тяжело приходится сознательным комсомольцам, которые силком тянут в светлое будущее его, отсталого и несознательного. Прослушал. Но так и не понял, чем он, несознательный, хуже сознательного Саньки Першина, который даже картошку матери копать не помогает, а только расклеивает никому не нужные плакаты, горланит про какой-то мировой пожар, который они раздуют на горе всем буржуям и поёт «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка!»?

Интересно, что представляет собой эта самая коммуна, где остановится Санькин паровоз? Не то ли самое, что было у них несколько лет назад, когда объединились бедняки с несколькими середняками? Громовых тоже агитировали, да те никак не могли решить, вступать или нет. А пока Громовы колебались, коммунары всё до последней косы пропили, сожрали почти весь скот, а по вечерам вдохновенно и очень громко про тот же самый паровоз горланили. Только, видать, они свою коммуну неправильно построили, если ихний паровоз не только не остановился в той коммуне, а ещё и скоростей прибавил, когда мимо мчался.

– Вот скажи мне, сознательная Антонина, а ты сама-то как представляешь это самое светлое будущее? Чем сегодняшний день хуже того, что будет завтра?

– В будущем, Вася, всё будет по-другому. Мы будем жить единым обществом, сообща трудиться и поровну делить плоды своего труда.

Василий от негодования аж подскочил на дереве и едва не свалился в речку.

– Это что, я должон буду работать в паре Санькой Першиным? Да ни в жизть! Он же первейший лодырь у нас в селе! Получается, я буду за двоих пахать, а половину урожаю этому бездельнику ссыпать?

Вот создали в сельсовете комитет бедноты, отобрали у нас, у Громовых, половину пахотной земли, столько же покосной и отдали её беднякам. И что? Бурьяном заросла наша земля! Когда я еду мимо того, что отобрали, так чуть не плачу. Не оттого я чуть не плачу, что земля теперь не наша, а оттого, что нет у ей теперь хозяина.

Разве для того мой прадед Николай со своими пятерыми сынами пни корчевали, целик распахивали, чтобы какие-то саньки першины эту землю опять тайге отдали? Легко ли теперь деду Тарасу, деду Северьяну и их трём братовьям видеть, как теперь над их землёй какие-то «феврали» изгаляются? Вот мой батюшка у тебя газеты берёт, там сейчас много про колхозы пишут…