Николай Ольков - Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

Он вынул карманные часы и хлопнул крышкой:

– Я прощаюсь. За мной пришла машина. Спасибо за приятный вечер. Мое обещание по вашему брату остается в силе.

Хозяин пошел провожать гостя, Мирон налил большой бокал водки и залпом выпил. Было слышно, как загудела машина, хлопнула входная дверь, Емельян тоже налил бокал коньяка, потянулся с бутылкой к Мирону, тот отвел руку. Помолчали.

– Ты, купец последней гильдии, ты понял, что тебе разрешили разбогатеть временно? Понимаешь? И мне тоже. Они скоро объявят конец этому гребаному НЭПу, а заодно и нам с тобой. Красиво надрал нас товарищ Ленин: вернуть частную собственность, разрешить наемный труд. Это же значит только одно: у него не хватило ума, чтобы управиться с такой страной, урвал кусок, и чуть не подавился, а когда народ тряханул в двадцать первом, он был на все согласен, вплоть до НЭПа. Говори, ты и так весь вечер голоса не подал.

Колмаков посмотрел на друга с грустью:

– Я научен, Мирон, чем громче молчишь, тем дольше проживешь.

Курбатов вскочил:

– Уж не думаешь ли ты, купец первой гильдии, что под крылышком знакомого чиновника усидишь? Поимей в виду, у этих людей друзей нет, у них идея, а если ты под нее не подходишь – в расход.

Емельян посмотрел на гостя и приказал:

– Спать. Говорить будем завтра. Тебе которую послать из тех, что стол обслуживали?

– Зина ее зовут?

Колмаков засмеялся:

– Э-э-э! Зина моя, я женюсь на ней. Да, губа у тебя толковая.

Гость безразлично махнул рукой:

– Тогда никого не надо. Я сплю.

Они сходили на крыльцо, вдохнули свежего воздуха, Мирон разделся, достал сложенную простыню и плед, лег и сразу провалился в глубокий нетрезвый сон.

Обратную дорогу Мирон не торопил коня, лежал, завернувшись в медвежью шубу, вдруг вспомнил, как шарахнулся Вороной, когда он только что сшитую шубу бросил в кошевку: остался-таки в ней звериный запах. Под шубой завернутая в чистую тряпицу Зининого приготовления колбаса, ее же каравай белого хлеба и бутылка того французского коньяка. Мирон уже сделал пару глотков: водка лучше, а всего лучше самогон тройной очистки, который готовит жена его Марфа Петровна. По ржи он договорился, как только семена поступят в уезд, сразу все отправляют в Бархатово Курбатову. По досрочному освобождению брата тоже вроде решено, такой человек, как Щербаков, зря обещать не станет. Вроде исполнено задуманное, только на душе сумно. От начала до конца вспоминал разговор с председателем исполкома, и вдруг осекся: а для чего ему вдруг потребовалось разводить такую серьезную беседу с первым попавшим крестьянином? Да, дружба с уважаемым человеком купцом Колмаковым позволяла видеть в новом госте порядочного человека, видно, и первые мнения, высказанные Мироном, понравились председателю. Вот и захотел он обкатать готовящиеся перемены на свежем человеке. Значит, не свои, конечно, варианты ломки деревни отстаивал Щербаков, вопрос-то, видно, уже обсосали и только ждут момента. Мирон похолодел: как отдать, во что вложил столько трудов, столько средств?! Земля, которую не просто так отпускала тайга, зато какие хлеба растил на ней Мирон! А гумно, не гумно, а зерновой склад, такие амбары поставил, такие навесы под инвентарь. До весны мог держать хлеб, ждать, пока цены подскочат, а уж потом обозами вез в уезд и брал свое. А скот? Каких нетелей пригоняли ему степные люди, какие коровы из них выросли, утро-вечер по ведру молока от каждой, и телочки все в матерей. Молоко жирное, купил сепаратор, от односельчан отбоя нет, сливками не разбрасывался, бил масло, хранил в леднике, где вода застывала – так умно был устроен. А зимой Курбатовское масло оптом скупали купцы, значит, тоже прибыль имели. Пилораму с американским керосиновым двигателем купил, столько лесу кругом, каждый год выруба под пашню, пиленый лес тесом и досками уходил в уезд и дальше. А дом? Дом ведь тоже при НЭПе построил, каленый кирпич закупал, метровые стены выложил, второй этаж из сосновых бревен в полобхвата, пазы выбраны глубокие, мхом проложены – в палец сдавило. Все постройки вокруг, и избушка летняя, и для скотины ферма рубленая, и баня просторная. И это все отдать? Кому? Синеокому? Да они в одно лето все прожрут, пропьют и в продажу пустят. А что делать? Не отдать – пристрелят, как чуваш того мужика. Думать надо, Мирон, думать. Да не в одиночку. Вот так и сделаю.

На другой день, проверив все хозяйство и не найдя изъянов, Мирон вернулся в дом к обеду. Марфа Петровна сама стояла у печи, была у нее одна девушка в помощницах, да дочка, отрок десяти лет. Сыновья, трое все, по приказу отца закреплены за сепаратором, фермой и пилорамой со столяркой. У отца спрос строгий, не столько с работников, сколько с сыновей своих, которых хотел видеть продолжателями семейных дел и толковыми хозяевами.