Емельян Марков - Третий ход

Митя запомнил номер квартиры и пришел на следующий день.

– Кто? – спросила через дверь Мила.

– Вчерашний пожарный.

– Вчерашний? – удивилась Мила, открыла дверь. – А что, опять пожар?

– Да, в душе, – сказал Митя и сам изумился непривычному слову.

– Так вы ухаживать?.. – Мила раздумчиво помяла свой белый кукольный подбородок. – А где же цветы? Я без цветов…

– Будут цветы, потом. Все будет – и цветы, и конфеты.

– Проходите на кухню, – сказала Мила.

Митя разулся, снял плащ и пошел по коридору медленно, будто на ощупь.

– У вас, наверное, уже в глазах темно от постоянных пожаров!.. – захохотала Мила.

Митя взял ее за плечо, она не противилась.

И не сказать, что у них вышел серьезный роман. У них завязалась крепкая дружба. Мила сразу не сохранила верность Мите, а Митя, старомодный человек в глубине души, не то что не простил – он не мог не простить Милу, – просто опасался ее убить. Да и сама Мила тоже почувствовала себя не в своей тарелке: не стыдно или горько – ей стало так грустно, что захотелось или плакать, или петь, но не получалось ни заплакать, ни запеть. В такую яркую минуту Мила взяла за горлышко со стола опорожненную ею с Митей бутылку портвейна, отбила ее о подоконник. В своей покорной любви Митя показался неуязвимым, она была маленькая, нечистая, полупьяная, а он огромный, кристально чистый и пьяный абсолютно, вломину. И тогда безмолвно и торжественно она взметнула отбитую бутылку, еле касаясь пола босыми ногами, подлетела к Мите и вонзила ему «розочку» в грудь. После небольшой, так знакомой Миле (она работала медсестрой) паузы заструилась кровь. Митя стоял также неподвижно. Мила вызвала «Скорую». Суда не было, Митя не допустил бы суда над Милой. А «розочка» о его мощную глухую грудь только покрошилась, нанеся поверхностные ранения.

У Милы было прошлое, и это прошлое норовило стать настоящим. Из прошлого вычленялись люди и под маской настоящего возвращались в жизнь Милы. Мила срывала с них маски, как бы говоря: «Знаю я тебя!» Она одна была настоящим призраком, настоящей феей, настоящей Коломбиной, настоящей куклой в этом карнавале бытия. И потому ее постоянно подмывало сорвать маску, или полумаску, с окружающих ее ряженых, чтобы обнаружить там то же самое свое пресловутое прошлое. Только Митя был тоже настоящий – вампир, арлекин, фавн, оборотень, словом, тоже всамделешный призрак. И он помогал ей, скрашивал ее одиночество наедине с прошлым.

Руки втянуты в длинные рукава черной кожимитовой куртки, связка крупных ключей свисает из одного; черная полушерстяная шапочка похожа на монашескую скуфейку; в изжелта-белых валенках выше колен ловчее взбираться на сугроб, чем степенно ходить по ровной дороге. Дворник не должен работать слишком красиво, лишний раз привлекать внимание начальства; и потом, снежные кручи, куда, как ананас в небеса, забрасываешь с лопаты порцию снега, все равно возвращают снег к твоим ногам досадной лавинкой. Так что скрепя сердце срываешь сугробные верхи.

Церковный сторож, он же дворник, Андрей Колодин совершал вечерний обход территории храма. Выразительные утонченные лицевые кости делали Колодина много красивее издалека, чем вблизи. Вблизи обнаруживались слишком пухлые губы, слишком мягкий нос, но глаза и вблизи оставались прекрасны, хотя выражение их сбивало с толку, потому что толку в их выражении не было.

В диагонально противоположных углах подворья Андрей запер на висячие замки ворота и калитку и глянул на ветви высоких тополей за оградой; бесспорно, это были его тополя, хотя формально они принадлежали детскому саду.

Поздними вечерами, один на подворье, Андрей, как правило, бывал счастлив. Снегопады не слишком омрачали счастье. Так что один в поле воин. А разгуляться истинно было где на воле. Тротуары засыпало стремительно, как глаза, но, помимо тротуаров, сторож вычищал ступени высоких крутых белокаменных лестниц северного и западного храмовых крылец, уйму укромных крылечек, как то: три крылечка нижнего храма, два маленьких крылечка… У вас лопнуло терпение, вы отвернулись и в высоких изжелта-белых валенках степенно, даже слишком степенно, таковы валенки, пошли по метеной дорожке прочь, хорошо, хорошо в валенках! А я все перечисляю, загибаю на морозе пальцы вам вслед. Так вот, значится, два маленьких: трапезной и крестильни, оно же – к иерейским кельям, и одно побольше, настоятельское (значимо подмигиваю) с выходом на площадку для иерейских автомобилей, площадку сторож тоже чистит. А откосы цоколей? А красной плитки просторные парадные эспланады перед западной и северной лестницами? А еще два крылечка бухгалтерии и непосредственно дворницкой с телефоном? Вы с треском рукава в подмышке издалека отмахиваетесь, словно камень бросаете или снежок: изыди, уймись, ирод! Ирод, да? Тут станешь иродом. Потому как площадка перед туалетом, стежки дорожки всякие, и еще наступает продавщица церковного ларька: как посмел вокруг ларька не почистить?! Да я, да вы… Ага!.. Я, вы, я тебе… Я вот настоятелю. Да чистил я, намело… Ага, намело, а лед, а лед почему не сколол? «Намело»… А если я руку-ногу сломаю? «Намело»… Да как колоть на таком морозе?! А ты песочком, песочком… Смягчается. Песочком… Песочком можно… Ты чего песка навалил?! – гремит комендант. – Народ песок в храм на ногах тащит!.. А лед же… Дети и старики… лед… Лед! Мать твою! Давай сейчас же сметай песок, лом в руки и скалывай. И пошел, пошел к себе. Да… Какой скорый… Скалывай. Так всю плитку перед лестницей и переколешь, ведь сам будешь рвать и метать, а сейчас: «Скалывай»… Староста тут как тут, мерлушковая борода. А ты потюкай, потюкай для виду, что с ним спорить? Опасливо вслед рыкающему коменданту. Вот и стоишь тюкаешь. Так что, мил-человек, разве только на крыши не залезаешь: сбиваешь пышные снеговые наросты, покрытые нежным глянцем, и обметанные поземкой сосульки шестом, отпрыгиваешь в сторону, но все равно весь в свежем снегу, как пончик в сахарной пудре.