Алина Николевская - Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

Кстати, об идеях. Кирилл, провожая до дома меня, срочно ретировавшегося из враждебных шестисоточных пределов, сообщил, что его брат исповедует коммунистические идеи, являясь членом организации под названием «Авангард революционной молодёжи».

Добавил:

– Он ненавидит богатых

– А ты? – спросил я.

– А мне по фигу. Лишь бы человек был хороший.

Он потрепал меня по плечу. Я ответил ему тем же. А потом ладони наших рук соприкоснулись в звонком хлопке.

Вообще, то лето относится к светлым воспоминаниям моей жизни. Мы с Кириллом почти всё время проводили вместе, – играли в теннис, купались, ловили рыбу, просто гуляли, по вечерам осваивали новые компьютерные игры, случалось, и выпивали, сидя у пылающего камина, когда терзаемая ревностью мать уезжала искать отца, по её выражению «не вылезавшего из вертепов».

Семейные ссоры тяжки. Здесь нет законов и правил. Они не походят ни на болезни, ни на раны, скорее, на те кожные трещины, что не зарастают, потому что зарасти им нечем. Наоборот, каждое новое выяснение отношений заставляет края, покрытые коростой незабытых обид, кровоточить. Я понял это рано, и рано узнал, что ссоры моих родителей сопровождаются не только оскорбительной бранью. Однажды, подходя к дому со стороны теннисного корта, я услышал голоса – хриплый и злой – отца, и матери – тревожный, умоляющий. Они надрывались, силясь перекричать рёв искусственного водопада.

– Я этого не говорила! – оправдывалась она.

– Врёшь! Врёшь! – кричал он. – Ты намекала, сука!

– Это не так. Я только хотела…

– Намекала!

– Выслушай, пожалуйста… – умоляла она.

– Нет, это ты выслушай! Моя личная жизнь тебя не касается! Хочешь, кричи, хочешь вой, понятно? – несколько слов утонуло в шуме падающей воды. – …запомни раз и навсегда, я буду спать с кем захочу и когда захочу!

– Подлец!

Я вышел из-за большого валуна и увидел их фигуры на террасе, окаймлённой по периметру разноцветными лампочками подсветки, в этот миг рука отца взлетела к лицу матери, – механизм водопада как раз замолк, переключаясь на другой режим, – и во внезапной тишине раздался звук пощёчины. Мне показалось, он рассыпался по водной глади множеством отголосков, которые слились с женским плачем.

Отец ушёл – здоровый, процветающий мужчина, весь в обаянии шика общения накоротке с сильными мира сего, высоких ставок в казино, членства в «Покерном клубе», второй бутылки и четвёртой сигары, шофёра, готового ждать хозяина всю ночь. А она осталась, сгорбленная как старуха несчастная женщина, у которой не было ничего, на что можно было бы опереться, – ни образования, ни профессии, ни настоящих друзей.

Боль матери передавалась мне. Но всё отступало, и эта боль тоже, когда, сидя в гостиной, казавшейся с её сияющими канделябрами, богатыми ореховыми панелями и наборным узорчатым паркетом гостьей из восемнадцатого века, я видел, как радуется всей этой роскоши мой друг, гоняя языком по стенкам пузатой хрустальной рюмки дорогой французский коньяк. Потом мы, уже порядком поднабравшиеся, валялись в шезлонгах на террасе и пили пиво под «злодейскую» музыку группы «The Cure», а заходящее солнце трогало последним лучом каменные глыбы водопада, и тень большого дома шагала на восток, упрятывая в темноту бассейн и теннисный корт.

Да, хорошее было лето. Я вспоминал его часто, осенью и зимой, находясь на занятиях в частной школе. Не в той, где преподавал каллиграфию мистер Монкрифф, а в другой, куда отец, – а его особенностью было то, что, раз приняв решение, он тут же его осуществлял, – меня перевёл, решив, что она престижнее. Школа была только для мальчиков, и её руководство строго следило за тем, чтобы учителя и наставники не вмешивались в конфликты между воспитанниками. Типа, наше дело лишь знания давать, к спорту приобщать и учить хорошим манерам, а все разборки – на уровень родителей, которые – один другого круче. По этой причине в школе царила самая настоящая дедовщина. Зачисленный в изгои из-за того, что был новеньким, я, не скрывая от матери множившиеся день ото дня следы побоев, не раз просил у неё помощи, намекая, – не плохо бы в Англию, как обещали. Но она, всегда бравшая сторону отца, неизменно отвечала, – потерпи до выборов в Госдуму, – когда отцу не надо будет объяснять общественности, почему сын получает образование не в России, тогда посмотрим. Отчасти она была права, – это сейчас ничего никому не надо объяснять, – хоть свиноферму в полном составе заводи на Охотный Ряд – а тогда общественность и журналисты ещё кое-что значили. В общем, не знаю, чем бы это всё закончилось, – думаю, нервным срывом точно, если бы не мой товарищ по несчастью – тоже изгой – из Краснодара. Над ним смеялись по причине того, что его отец завозил деньги в школу в мешках наличными, чуть ли не в мелких купюрах. Так вот он однажды приобщил меня к веществам особого рода, и я провалился в удивительное состояние, – все вопросы казались отныне получившими ответы, все проблемы решёнными, все сомнения и страхи раз и навсегда отброшенными. При этом отчётливо понимал – эта окончательность всего лишь самообман, кайф пройдёт, и из блаженного парения снова рухну в мир конфликтов, но рухну обновлённым, знающим за какой дверцей скрываются свобода и благодать, дающие силы не позволять собой помыкать. С того дня боялись уже не мы с краснодарцем, а нас – сильных своим единением и тем, что употребляли «благодать» в любом виде.