Олег Зареченский - Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

А как один раз приятель твой. Или это был мой приятель? Не помню. Странной походкой, как-то подволакивая одну ногу; скажи проще – волоча за собой, а то странной походкой! Ну ладно, пусть будет – ковыляя на одной ноге, да нет же – волоча! Ну хорошо; странной походкой, странно волоча за собой одну странную ногу, шел и плакал по тропинке, постоянно сквозь слезы причитая, что кто-то в туалете, а туалеты, да, туалеты в лагере нашем были в самом классическом своем варианте, то есть с дыркой в деревянном полу и выгребной ямой, уронил кусочек, или, лучше сказать, кубик масла на пол, выдававшийся всем на обед, завтрак и ужин. Кубик масла. Два на два сантиметра где-то, а может полтора на полтора. Но не это удивительно. Не мазалось это масло на хлеб. Или вернее сказать, не мазался кубик, или не размазывался. В общем, лежал себе он на хлебе, и еще сотня таких кубиков на белых кусках хлеба, а иногда на черных. Как баркасы рыбацкие в миниатюре выглядели эти куски хлеба с кубиком масла посередине. И ты его хоть обратной стороной вилки, ножей-то не давали, их вообще не давали, сами делали эти ножи, положишь гвоздь большой на трамвайные рельсы, трамвай пару раз туда-сюда по нему проедет, расплющит, потом остальное сам об асфальт доделаешь. Изолентой синей ручку обмотаешь, и вот тебе ножик. Хочешь масло им мажь, хочешь в дерево втыкай. Вещь полезная. А то вилкой алюминиевой мажь, не мажь. Или стороной ее обратной, где олимпийский мишка выпукло улыбается тебе, подмигивает, ну что, спортсмен, размазал масло. Размазал, как же! Гнется вилка о кубик, и все тут. А приятель, у него ножика не было тоже, он из столовой так и пошел, в руке кусок хлеба держит, а на нем кубик масла. А зачем он с собой масло потащил из столовой. Масло зачем? Да у него это, ящерица в тумбочке жила, ручная. Он ее как в начале смены поймал, так потом всю дорогу этим маслом и кормил. Она у него очень масло любила. Сливочное. Языком своим длинным, как в «Мире животных», и уже смотришь, кусочек отхватила. Еще Дедушка говорил, что самая вкусная земляника, та, которую ящерица надкусила. А земляника здесь причем? Да так, просто у ящерицы губа не дура, ей можно верить. А приятель не дошел до корпуса своего, решил по пути наведаться. Где настил деревянный с дырками. Руку держал вытянутой, чтоб равнее кусок хлеба лежал, да не углядел, видно, или отвлекся. Упал кубик на пол. А он когда поворачиваться стал, чтоб поудобней на корточках устроиться, чтоб не накапать мимо и точно в цель, чтоб сразу бульком знакомым отозвалась дыра темная в тишине тихого часа, облегчением на волю отпуская заблудшего по случаю такому пионера терпеливого от нетерпения торопящегося, на доски старые под влагой размякшие, графитным цветом рельеф проявляя, куда упереться, в какую гладь шлифованную вашу, доски староструганные, сандаликом голубеньким в дырочку ступить неуверенно. Бой барабанов в минуту тишины раздайся и смолкни, застынь ужасом тихим в глазах зеленых оттенка коричневого, прояви терпение перед незадачей такой коварной, скользит масло по поверхности, по любой скользит проклятое, а под подошвой нашей тем более. Спасся, проявил реакцию отменную приятель мой лагерный, мог ведь совсем за так пропасть в жерле всепоглощающем, по горлышко уйти в проклятую, но успел, только одна нога утопла, Ахилес подмосковный, не дать не взять. Идет себе по дороге, приволакивая: один сандалик как сандалик, а другой, да что там смотреть, и так по запаху все ясно.

Зато у этих туалетов имелось одно неоспоримое преимущество. Раз в неделю приезжала машина с цистерной и насосом, и откачивала содержимое ямы. Машина сами знаете, как называлась….. Ее приезд почему-то вызывал дикий восторг у пионеров и собирал вокруг кучу народу, в задачу которого входило следить за тем, как в маленькой стеклянной прорези цистерны покажется, покачиваясь, темная масса и тогда, издав вопль восторга, сообщить дядечке, что говна уже хватит.

Но это было раз. Голые тонкие ноги в шортах синих вышагивали по плацу в надежде на первое место. Не дали, но смеялись зато все, и не у всех ноги были тонкие, у некоторых даже приятно пухлые, ну ты любишь такие. Не такие, просто нравится, когда мясо тоже есть чуть-чуть хотя бы, ну аппетитно чтоб выглядело все, а то тростиночки, это как, подломятся и все. И пели смешно, про жердочки. Но один раз всего. А обычно что-то знакомое с детства доставалось. Типа Щорса или Бойца молодого. Вот как раз в этом бойце и пелось про какие-то неведомые белогвардейские цепи, на которые поскакал бесстрашно отряд. Зачем белогвардейцам цепи, они же не моряки, чтоб якоря на них вешать, и каково их хозяйственное назначение, не понимал Булочка. Ему казалось, что беляки стоят и держат их в руках и почему-то на них надо скакать красным. Эти цепи, сверкающие вдали у реки своей нержавеющей сталью, будоражили воображение, и всякий раз, выходя вечером за территорию лагеря и глядя с холма на темнеющие вокруг леса, ему мерещились то тут, то там вспыхивающие огни этих цепей. Булочка поеживался, и возвращался на территорию через знакомую дырку в заборе ускоренным шагом.