Софи Ренар - Поэзия БДСМ. Рассказы. Сказки. Стихи.

Кстати, о желании. Она ерзает животом на его коленях, мучительно пытаясь улечься поудобнее, как вдруг наталкивается на… и закусывает губу. Вот вам и все мужское естество в своей сути. Встало, как партделегаты на съезде. И, кажется, обратно не собирается. Мысленно она перехватывает собственную ладонь, пытающуюся пролезть под себя, к молнии его джинсов, погладить там… – впивается ногтями, нет уж, не сейчас.

Пока она пребывает внутри себя, снаружи явно происходит что-то значительное. Она обнаруживает вдруг, что ей становится все больнее и больнее, кожа горит, и когда он шлепает особенно сильно, с оттяжкой, кончиками пальцев, то ей хочется только нырнуть вперед, дальше, спасаясь от ударов.

– Ну что, пора к основному блюду переходить? Снимай платье и становись на кровать. На четвереньки.

Она не смеет ему не подчиниться. Вылезает из платья, смущенно поправляет сбившуюся чашечку лифчика, избегая столкнуться с ним взглядом, и оказывается на кровати, низко опустив голову, зато задрав попу как можно выше, слегка раздвинув ноги – по его указанию, разумеется. Тайн больше точно не осталось.

Не почувствовав бы полминуты назад на себе его руки, боли от ее тяжести, она бы, конечно, посмотрела бы через плечо, усмехнулась, спросила бы нарочито буднично: Интересно?

Только делать сейчас это явно не стоит. Попытка иронизировать над человеком, который над тобой стоит с ремнем – не лучшая идея. Особенно когда ты почти голая, с отшлепанной, яркой выделяющейся на общем белом фоне, попой.

Тут ее пробивает на смех, и, надо думать, он это воспринимает как насмешку, типа: и это все?

И наступает тишина. Софи осторожно поворачивает голову, смотрит на него снизу вверх и отшатывается. У него сужен зрачок – плохой знак, и на дне ярко-голубых, абсолютно светлых, глаз полыхают всполохи диких, яростных пожарищ.

– …, – мысленно выругивается Софи, – вот теперь точно все.

С запозданием она слышит: Тааак, – и зажмуривается в то же мгновение от сильного точного удара, пришедшегося аккурат на нежную кромку, делящую ягодицы и бедра.

Удары разделяет примерно секунд пять. У него внутри точно метроном находится, отсчитывающий каждое мгновение. Софи давно сбилась со счета – 10,15,25 – ей уже неважно. Она стонет, визжит, цепляется зубами в подушку, и наконец срывается в рыдания – захлебывающиеся, детские, безутешные, эти слезы идут и идут, но она не может его попросить остановиться, соленый водопад кружит ее в водовороте словно Алису из детской сказки, затягивает в воронку, и когда она почти исчезает в ней…

– Ну, девочка, ну, радость, маленькая… хорошенькая… солнышко мое…

Он гладит ее, давно отбросив ремень в сторону, растирает распухшие в полтора раза ягодицы, покрывает их легкими поцелуями – и она долго, протяжно всхлипывает, уже по инерции, просто чтобы он не останавливался, продолжал ее дальше жалеть.

– —

Потом Софи поворачивается, шипит сквозь зубы, соприкасаясь ягодицами с тканью покрывала. Лежать больно – но эта боль заполняет ее, словно игристое вино тонконогий бокал, пузырьки лопаются на поверхности, и все тело охватывает воздушная легкость и возбуждение.

Она смотрит ему в лицо. На нем выражение, которое ей видеть совершенно удивительно – это выражение лиц людей, вдруг получивших письмо, услышавших звонок, который они уже отчаялись ждать. Но письмо получено, телефон настойчиво звонит, а получатель медлит – в предвкушении, с дрожащей в глазах смесью счастья и тревоги.

Софи ничего не понимает – и понимает все. Она одновременно лежит и смотрит сверху на них обоих – тело остается где-то там, извне. Она одновременно снаружи и внутри себя, и внутри него. Становится трудно дышать, сердце встает поперек горла, заполненное чувством, которое ей нельзя не то, что назвать, но и сколько-нибудь осознать.

Она вдруг вспоминает, как давно, в прошлой жизни, однажды возвращалась домой поздним, ноябрьским, теплым, калифорнийским вечером. Весь год в Калифорнии вечная весна – и в ноябре было то же. Домом, впрочем, это место назвать было уже трудно. Она доживала там последние часы, самолет должен был вылететь на следующие сутки. Стояла непроглядная тьма, лишь на перекрестках освещаемая покачивающимися фонарями – в лучших традициях фильмов ужасов. Но ей не было страшно. Освещая путь мобильником, она брела и брела себе дальше, не боясь ни случайных теней, ни изредка взвизгивающих в отдалении тормозов и сигнализаций автомобилей. Ровно подстриженные газоны и кусты проплывали мимо нее, превращая весь путь в какую-то удивительную темно-зеленую сказку. Когда она уже подошла к своему дому, увидела свет в его окнах и поняла, что дорога закончилась, и никогда больше уже не повторится, хоть дорог – других – в ее жизни будет еще очень-очень много, то села прямо на холодный камень ступеней и, уткнувшись лицом в ладони, горько заплакала.