Вячеслав Харченко: Чай со слониками. Повести, рассказы

Около магазина «Все по 36» он остановился. Когда-то, в дособянинскую эпоху, на этом месте стоял ларек с разливным светящимся полупрозрачным пивом, которое в захватанные жирные кружки, измазанные прилипшей рыбьей чешуей, наливала разбитная словоохотливая буфетчица с выщипанными и нарисованными черным карандашом бровями, похожая на фарфоровую статуэтку немецкой крестьянки с губительными для мужской фантазии формами. К ней лезли пьяные мужики, но здесь же, рядом, за углом магазина, таился ее муж, субтильный, худой безработный в интеллигентных очочках. Когда гормоны любви выходили из-под контроля, он появлялся из засады, молчаливый, гордый и требовательный, и толпы алчущих расступались перед ним, успокаивая буфетчицу и внося стабильность в рабочий процесс.

– О, сушечки мои, – воскликнул Яков Борисович, и мы, постояв на эпическом месте, наполненном для него былой значимостью и ушедшей молодостью, двинулись далее.

Мы никогда не выходили на улицу вместе: я, Яков Борисович и мама. Словно дядя Яша знал, что рано или поздно отношения закончатся. У него были свои дети и своя семья. Но однажды его отпрыски и жена уехали в Крым, и мы пошли в ЦПКиО.

Палило солнце, необычное для мая в пыльной заасфальтированной Москве. Столица еще сохраняла приличный облик в парках и лесопосадках, у фонтанов и рукотворных прудов, но на площадях, выложенных скороспелой плиткой, на тучных и широких проспектах и на юрких шоссе в железном потоке скуластых машин Москва выглядела неврастеником, давно не посещавшим предписанное медицинское учреждение. Казалось, еще немного – и откуда-то свыше ей позвонит медсестра в белом чепце и напомнит о пропущенных сеансах у заслуженного стареющего психотерапевта, страдающего одышкой и еле заметным тремором.

Дядя Яша взял меня подмышки и поднял повыше, чтобы я мог лучше видеть, как взлетают шары. И в этом миг я понял, что и демонстрации, и красочные транспаранты, и портреты суровых вождей на соседском каменном с расстрельными дырками доме, и самый главный памятник в Москве с бесполезным мужиком, грозящим кому-то гранитным пальцем, и серьезные милиционеры в серых шинелях из валенок, и проплывающие по задумчивой мутной реке белозубые ракеты, полные танцующих людей, созданы лишь для того, чтобы дядя Яша поднял меня на руки.

Оттуда, сверху, я посмотрел на маму в розовом вязаном берете из журнала «Польская мода», и ощутил странную волну радости. Мама, облокотившись о железные ограждения, незаметно, ласково и нежно, как ночная тень, провела теплой тонкой ладонью по сутулой спине Якова Борисовича: от места, где хрупкая канавка врезается в плечи, до брючного ремешка, кожаного и пахучего, как животный мускус.

Вечером я лежал под одеялом в детской и плакал. Мама в соседней комнате в одиночестве смотрела кабачок «Тринадцать стульев», из-за стенки слесарь-водопроводчик учил плоскогрудую жену, как готовить солянку, и она громко и протяжно голосила. За окном, над тесным и смешным микрорайоном, плыл густой, неприятный и опасный запах сероводорода от очередной аварии на Московском нефтеперерабатывающем заводе. На столе стояла недоигранная партия с дядей Яшей, который уехал полчаса назад на последнем шестьсот тридцатом автобусе по разбитой и захламленной Люблинской улице.

Через месяц после ЦПКиО мы пошли в только что построенный Дворец молодежи на чемпионат Москвы. На Фрунзенскую. Рядом с Крымским мостом и ЦДХ. Я не помню, как выглядел дворец, большой он или маленький, был ли в нем буфет, кто участвовал в турнире, что я чувствовал и за кого переживал.

Много позже, после революционных событий, когда в центре равнодушной Москвы стреляли носатые танки, когда пороховая гарь привычно скользила в воздухе, словно цементная пыль, я попал в это место еще раз и снова удивился, что ничего не помню. Так: швейцарская система, Женя Бареев, Яков Борисович, решающая партия.

Что-то тогда случилось тревожное и непонятное мне. Я стоял у стены. Партия транслировалась на центральной доске. Элегантный седовласый ведущий после каждого хода противников отполированным биллиардным кием двигал магнитные фигурки, и весь зал радостно охал или тяжело вздыхал. А потом я отвлекся, и только когда уже пришел от угловатого журнального столика с маркими газетами, увидел, как сутулый, но величественный Мастер, растерянно встав из-за шахматной доски и поправив оранжевый стильный галстук-бабочку, произносит: «Сюда я больше не ходок».