Алексей Немоляев - Простая история

Я устал, мне хотелось выйти на воздух, поэтому, вымолвив что-то, я направился к выходу.

– Пойдем на набережную, сейчас там довольно живописно, – сказал А.

Я согласился.

До набережной было рукой подать, и мы, выйдя из заведения, через непродолжительный промежуток времени очутились в этом облюбованном романтическими натурами месте. Мост, прорезавшийся через тьму тонкой линией желтых фонарей, выглядел потрясающе. Удивительно – как ночью преображаются все вещи – днем виден лишь сам предмет, а под покровом темноты – его душа, его сущность. Мост этот не прогнулся под тяжестью свалившегося на него неба, выдержал, выстоял, совершенно не показывая, с каким трудом ему это удалось.

Сама набережная протянулась на несколько километров. Мы оказались в самом ее начале, и перед нами, как солдаты на параде, выстроились кажущиеся ненастоящими, будто сделанными из пластилина, фонари. Парочки прогуливались вдоль спокойной воды, примеряя на себя различные роли. Время было ближе к полуночи. Я чувствовал легкое головокружение и отвернулся, облокотившись на перила, и смотрел на реку. Ее вода отливала чернотой. Из-за поднимающегося ветра было прохладно.

– Когда я был маленьким, – начал А., – я любил смотреть на воду и представлять, что отправляюсь в далекое путешествие в жаркие страны, или, наоборот, к северному полюсу, – он глубоко вдохнул свежий воздух и на секунду замолчал, задумавшись. – В детстве мы все счастливы, несмотря ни на что, просто так. Даже во времена жутких войн дети играют и радуются жизни. Но потом приходит время, когда нужно прекращать радоваться жизни, взваливать на себя тысячи бесконечных дел. Правда, сейчас ты можешь отправиться куда угодно, но какой в этом толк, если приходиться брать с собой еще и эти цепи, дела, мысли. Если можно было бы оставить все хоть на время – этого уже было бы достаточно, чтобы сделаться счастливым.

– А что бы и не сделаться счастливым сейчас? Как дети?

– Разве ты можешь себе это представить? Думается, что опыт обесценивает жизнь – чем больше опыта, тем больше осознание бессмысленности.

– Значит, нужен смысл?

– Где бы его найти? Я не знаю. Можно пользоваться «заменителями смысла» – религией, так называемой любовью, развратом, богатством – но это ведь лишь идолы, чертовски глупые и близорукие.

– Так почему ты считаешь, что в этом нет смысла! – вскричал я. – Не есть ли, для некоторого, богатство – смысл, или вера в бога – не может ли она являться смыслом? Почему нужно отрицать эти вещи как не несущие смысл?

– В том то и дело, вещи. А вещи, они вовне. Потеряй эту вещь – разве смысл, черт возьми, перестанет существовать? Разве человек, снимающий крест – обязательно должен убить себя, так как смысл потерян? Отнюдь. Все мы жаждем жить, пусть даже со знанием собственной ущербности. А уж – бороться, бунтовать, или спрятаться под камень – личное дело каждого, – он повернулся ко мне. – Нужно искать все ответы в себе, а не в объятьях шлюхи или выпрашивая покаяние на исповеди! – последние слова он отчеканил с каким-то даже остервенением, повысив голос. – Однажды я смог ухватиться за что-то, но лишнее движение мысли – и все пропало… Я посмотрел на свои руки, повертел их у себя перед глазами. Вдруг я почувствовал, увидел, что эта горстка костей, облепленных мясом и натянутых поверх бледной кожей – не что иное, как кучка ожиданий, горсть надежд – несбывшихся, или ждущих своего часа, чтобы оказаться несбывшимися. Я словно оттолкнулся от своего повседневного бытия, за секунду совершил длительное путешествие – лишь для того, чтобы оказаться на краю пропасти, в которую глядел теперь и осознавал свою ущербность, по сравнению с раскинувшимся передо мной безграничным, пустым пространством. Каждое мгновение преумножало мою ничтожность. Насколько же природа обделила человека, или хуже – она дала ему возможность наблюдать за собственной казнью, позабыв наделить его возможностью что-либо изменить, ограничив его рождением и смертью, умастив его на прокрустово ложе – которое всегда либо велико, либо коротко, – он повернулся ко мне, и я почувствовал, что вся тяжесть опускающейся на нас ночи, которая покоилась до поры на несгибаемом мосту, этой непоколебимой бетонной линии желтых огней, вдруг перенеслась на плечи этого человека. В голове моей мелькнула мысль, что, может быть, нет смысла взваливать на себя эту тяжесть, ведь для этого есть вещи – строгие, не прогибаемые.

Некоторое время мы шли в молчании. Ветер поднялся не на шутку, и я слегка поежился – становилось прохладно.