Михаил Лекс - Два процента от Бога. Роман-сказка

– Значит я могу быть спокоен?

– О чём речь, милый Вы мой. О чём речь. Скажите, а почему Вы обратились именно ко мне?

– А почему ни к Вам?

– Ну… Не знаю… Мало ли писателей хороших в стране нашей. Уверен, что за тридцать тысяч долларов любой бы согласился.

– Вы так уверены?

– Разве нет?

– Увы, гражданин Лекс. Честно говоря, Вы последний, к кому я пришёл.

– Что Вы говорите?

– Да. И Вы первый, кто согласился.

– Что? – воскликнул Лекс. – Неужели остальные отказались?

– Отказались.

– Отказались от тридцати тысяч долларов?

– Не от тридцати, а от ста тысяч долларов и более.

– Шутите?

– Какие здесь могут быть шутки, Лекс, – гость брезгливо оглядел комнату писателя и тяжело вздохнул. – Мне сейчас не до шуток. Первому из вас я миллион предложил.

– Долларов?

– Долларов.

– И отказался?

– В шею вытолкал.

– Не понимаю.

– У них, видите ли, принципы. Второму предложил восемьсот тысяч.

– И он?

– Плюнул в лицо.

– Батюшки.

– С третьего по двадцать восьмой номер по списку, – гость достал смятый список и показал его Лексу. Тот, близоруко щурясь, пытался там прочесть хоть какую-то фамилию, но не успел, гость убрал список в карман, – рассмеялись мне в лицо на предложение в сто тысяч.

– Обалдеть!

– В общем, Вы – последний. Я, честно говоря, и не надеялся уже. Думал, вы, писатели современности, все принципиальные. Слава Богу, ошибся.

– То есть? Я не совсем Вас понял.

– А чего Вы не поняли?

– Хотите сказать, что у меня принципов нет?

– Откуда им взяться у Вас?

– Ну, знаете ли. Им, значит, можно миллионы швырять и плевать в лицо, а у меня, значит, и принципов нет?

– Нет у Вас никаких принципов. Вы свинья, Лекс. Пишете Вы, извините, конечно, как форменный паразит.

– Ну, знаете ли.

– А чего Вы, собственно, волнуетесь? Деньги-то при Вас останутся.

– Деньги? Вы называете это деньгами? Да вот Вам Ваши поганые деньги и пойдите вон.

Лекс швырнул ему пачкой денег в лицо и, гордо встав, указал рукой в сторону двери. Гость встал, собрал деньги и тихо вышел. Больше Лекс его никогда не видел. И предложений ему таких больше никто никогда не делал. Было это давно, был он тогда молод и, как Вы уже и сами догадались, чрезвычайно глуп. Вот такая, господа, история, которую мне рассказал сам Лекс, как я уже говорил, при нашей первой встрече. И хотя Лекс и говорит, что эта история произошла очень давно, когда он был молод и чрезвычайно глуп, уверяю Вас, время его не изменило и он по-прежнему остаётся таким, каким был тогда, и, если честно, всегда. И эта история запросто могла с ним случиться и сегодня.

3

Что до ретранслятора, то выбор пал на меня, но и это благодаря всё тому же Лексу. Скажу более, ему были предложены лучшие кандидатуры среди ныне живущих на этом свете. Но он выбрал меня. С ним спорили, его убеждали в моём непрофессионализме, предрекали полный провал, но он был непоколебим.

Дело в том, что я необыкновенный писатель. Вернее, я конечно пишу истории, которые произошли в нашем городе когда-то. Но делаю я это всегда исключительно только для ограниченного числа людей. Много разных историй случилось в нашем городе когда-то. Есть просто некрасивые истории, есть и так себе, а есть так и просто страшные истории. Но, в любом случае, все они примечательны и все хотят, чтобы их заметили. Одно можно сказать смело – неинтересных историй нет, потому как неинтересное в нашем городе не случается.

Истории шлындают по городу, как неприкаянные, все, как один, злые, голодные, оборванные и, что самое главное, никому не нужные, даже своим родителям, и просят, просят, просят: «Ну напишите нас, ну что вам стоит». Они просят об этом всех и каждого, постоянно. Я бы даже больше сказал: они умоляют об этом постоянно.

Днём их стараются не замечать. А по ночам истории становятся под окнами домов писателей и воют. Если бы Вы только слышали, как страшно они воют. Они воют в надежде, что их услышат. Вот и под моими окнами они стоят и воют по ночам, требуют, чтобы их услышал какой-нибудь писатель и сообщил эти истории людям. У меня уникальный слух на такие вещи и я их очень хорошо слышу. Я не могу выносить их воя. Их вой наводит на меня тоску смертную. Мне становится жаль их и я вынужден забирать их себе и передавать другим. Мне тяжело, мне хочется спать, но их вой поднимает меня с раскладушки и заставляет брать в руки карандаш. Вы спросите – почему это делаю я?

Начнём с того, что не только я. А во-вторых, потому, наверное, что я всё-таки писатель, хоть и необыкновенный, и в том смысл моего бытия. Мы, необыкновенные писатели, отличаемся от обыкновенных писателей и от не писателей тем, что не только слышим жалобный вой и стон историй, но и видим их, и мы не можем не брать их к себе. Вам проще, Вы их не слышите и не видите, и душа Ваша не страдает, а потому Вам и нет надобности утруждать себя тем, чтобы проявлять к ним своё сострадание и брать на себя заботу о них. Да тем более, что это и невозможно. Невозможно, не будучи необыкновенным писателем, а следовательно, не способным к тому, чтобы видеть и слышать необыкновенные вещи, брать на себя ответственность за необыкновенные истории и показывать их другим людям.