Василий Логай - Четыре дня

С этими словами Николай Сергеевич стал искать в бумагах имя больного. Не дожидаясь результатов поисков, Семён Яковлевич с сожалением произнёс:

– Эту пациентку я и так запомню на всю жизнь. Случай уж очень редкий. Зовут её Ольга Владимировна Крылова.

В ту же секунду с лица Зорина исчезла улыбка, он перестал листать бумаги и напряжённо переспросил:

– Как? Как ты сказал?

– Ольга Владимировна Крылова. А что?

– А дата рождения? – взволнованно спросил Зорин.

Гирш задумался, а Николай Сергеевич начал судорожно искать эту информацию в карте больного и через мгновение нашёл её.

– Пятнадцатое августа 1939 года… – медленно прочитал он, сильно побледнев.

– И? – насторожился Гирш.

Зорин не отвечал. Он молча, медленно подошёл к палате и, уткнувшись лицом в окно, пытался разглядеть что-то внутри, тяжело дыша.

– Коля, что с тобой?! – Не на шутку испугался Семён Яковлевич. – Коля!

Николай Сергеевич обернулся и тихо произнёс:

– Сёма, это – она… Это – моя Оля.

Едва успев произнести это, он схватился за грудь и медленно, облокотившись спиной о стену, опустился на пол. Предметы вокруг него стали расплываться, а в ушах появился странный низкочастотный шум, через плотный занавес которого время от времени доносились обрывки криков:

– Быстрее!.. Срочно на ЭКГ!.. Нужен анализ крови!

Постепенно эти крики стихли, и Зорин отключился.

Максим вернулся с чашкой в руках в палату Крыловой. Он поставил чай на тумбочку у кровати и спросил:

– Как вы себя чувствуете, Ольга Владимировна?

– Бывало и лучше… Но могло быть и значительно хуже! – ответила она через силу улыбаясь.

– Шутите? Правильно! Юмор – это хорошо. Ваш внутренний настрой – это ведь тоже лекарство.

– Конечно! При моём диагнозе вообще лучшее лекарство – это внутренний настрой! Ну и немного морфия… – Ольга Владимировна взяла чашку и сделала первый глоток. – Спасибо за чай, Максим. С мёдом и мятой… Прямо как я люблю.

– Это чтоб заснуть было легче. Вам бы нужно поспать. Отдохните.

– В последнее время это трудно. Раньше я читала на ночь. А вот теперь зрение совсем не то. Даже в очках ничего не вижу.

– А давайте, я вам почитаю! – С готовностью предложил Максим.

– Даже не знаю… Как-то не удобно. – Засомневалась Ольга Владимировна.

– Да что вы! За те деньги, которые вы платите за ВИП-палату, вам должны не только читать, но даже и спектакли показывать всем персоналом! Да к тому же спешить мне некуда. Семён Яковлевич меня с дежурства на «Скорой» снял и к вам прикрепил. Так что не стесняйтесь. Что вы любите? У нас тут в больнице есть замечательная библиотека.

– Ну, раз такое дело, то в библиотеку идти не надо. Достаньте из моей сумки книгу. Это единственный экземпляр моих мемуаров. Всегда ношу с собой, хотя ни разу не прочла после того, как её напечатали. Всё из-за проблем со зрением.

Максим достал из сумки книжку. Она явно была изготовлена на скорую руку, в каком-то провинциальном печатном салоне. Страницы были подрезаны не ровно, а их скрепление было сделано так небрежно, что книжка не закрывалась. Но переплёт был сделан вручную и очень тщательно. Из качественной коричневой кожи, с теснением в форме инициалов «О.В.К.».

Увидев вопросительный взгляд Максима, Ольга Владимировна пояснила:

– Переплёт я заказала мастеру много лет назад, когда только решила писать мемуары, но работа затянулась надолго. Последнюю главу я дописала буквально пару недель назад и зная о своём диагнозе я просто не могла ждать, пока книгу напечатают в хорошей типографии. В конце концов, мне было важно успеть подержать в руках готовый экземпляр. Поэтому получилось то, что получилось.

– А буквы на обложке – ваши инициалы… – догадался Максим.

– Конечно. Это ведь мои воспоминания. Их пока никто не читал. Вы будете первым, если, согласитесь.

– С удовольствием! Предлагаю начать прямо сейчас. Устраивайтесь поудобнее и слушайте.

Максим присел в кресло рядом с кроватью, открыл книгу на первой странице и начал читать вслух:

«Родилась я 15-го августа 1939 года в селе Роздол, Николаевской области. Родителей своих совсем не помню. Папу забрали на фронт в первые дни войны, и вскоре убили в бою. А мама погибла в сентябре 41-го под бомбёжкой. Я осталась жить с бабушкой, но почти сразу после войны она тоже умерла. Оставшись круглой сиротой, в 1946 году я попала в детский дом-интернат районного центра Вознесенска. Жизнь в интернате не была сладкой. Несмотря на огромную надпись над входом «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», счастьем там и не пахло. Кроме постоянной нужды буквально во всём (начиная от одежды и обуви, заканчивая едой и лекарствами), каждый воспитанник вынужден был жить по суровым законам улицы, которые царили в интернате. Потерявшие родителей и озлобленные войной дети строили систему отношений по принципу «Кто сильнее, тот и прав». Администрация даже не пыталась прекратить рукоприкладство и дедовщину. То ли они не считали это серьёзной угрозой детям, то ли настолько были поглощены простой задачей накормить и одеть всех нас, что времени и сил на остальное попросту не оставалось. Очень скоро и я прочувствовала на себе всю прелесть «неуставных отношений». Старшие ребята отнимали у меня хлеб в столовой, заставляли дежурить в классе вместо них, ставили мне подножки и дразнили обидными словами. Как-то одноклассница, застав меня в слезах, сказала: «Не плачь. Ну, дураки они. Что с них взять? Ты не переживай. Скоро им надоест тебя трогать, они найдут себе новую жертву. Так всегда бывает. Потерпи». Слова эти меня ничуть не успокоили, но она оказалась права.