Алексей Митрофанов: Невский проспект. Прогулки по Санкт-Петербургу

Следующая же явственная перемена здесь произошла лишь в 1936 году: «К существующим в Ленинграде видам городского транспорта в 1936 г. прибавился новый. Это – троллейбусы. Ленинград уже сделал заказ на 60 троллейбусов. Каждый троллейбус рассчитан на 53 места…»

Но литературная жизнь Невского проспекта не прервалась. Проспект боролся с наследием прошлого. В первую очередь – виршами уже упомянутого и к тому времени вполне заматеревшего Демьяна Бедного:

Старая жизнь жалобно защищалась. Во всеуслышание заявлять о своих обывательских бедствиях было довольно рискованно. Защищался все чаще фольклор:

По проспетку, постукивая кокетливой тросточкой, прогуливался писатель Юрий Тынянов. Тросточка воспринималась как вызов современному обществу, как протест, как попытка сохранить предметы старого, царского быта. На писателя косо смотрели.

Мало кто знал, что у Тынянова прогрессировал рассеянный склероз, и он просто не мог ходить без палки.

А другой писатель, Хармс фраппировал советскую добропорядочную публику нарочно. Он гулял по Невскому в цилиндре и с диванным валиком под мышкой, задирал прохожих, залезал на фонари. Один из хармсовых знакомых вспоминал: «Однажды я пришел к Даниилу и застал его в задумчивости сидящим у стола. „Пойдем в турне по Невскому, – предложил Хармс, – подожди, зайду только в сарай, возьму ножку от стола“. Он принес большую – двумя руками не обхватить – ножку, перевернул ее и взял в одну руку: в верхней части ножка была достаточно узкой. Даниил подал мне краски, кисточку и сказал: „Займись художеством – разукрась мне физиономию“. Я нарисовал на лбу его кружок, на щеках крестик и кружок, наделал морщин и мы тронулись. Хармс сунул мне в руки блокнот и сказал: „Записывай, что прохожие говорить будут“. Мы вышли на Невский, послышались реплики: „Безумец… футурист… сбежал из сумасшедшего дома…“ Некоторые улыбались: „Каких только чудаков на свете нет“, другие смотрели с неудовольствием».

Совсем не то был Зощенко – еще один завсегдатай проспекта. О нем писал Корней Чуковский: «Увидел третьего дня вечером на Невском какого-то человека, который стоял у окна винного склада и печально изучал стоящие там бутылки. Человек показался мне знакомым. Я всмотрелся – Зощенко. Чудесно одет, лицо молодое, красивое, немного надменное. Я сказал ему: – Недавно я думал о вас, что вы – самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота – и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам.

Он сказал понуро: – А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. Лежу в постели и читаю письма Гоголя, – и никого из людей видеть не могу… Люди… я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу… У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти…

– Значит, вы всех ненавидите? Не можете вынести ни одного?

– Нет, одного могу… Мишу Слонимского… Да и то лишь тогда, если я у него в гостях, а не он у меня…

Погода стояла снежная, мягкая. Он проводил меня в «Радугу», ждал, когда я кончу там дела, и мы пошли вместе домой. Вина он так и не купил».

* * *

В 1938 году Невский проспект, наконец, полностью заасфальтировали. Спустя год на Невском был, фактически, подписан смертный приговор писателю М. А. Булгакову. Он вышел из гостиницы и понял, что не видит вывески. Он был врач и понимал симптомы. Это был гипертонический нефросклероз – недуг, который лишил жизни отца Михаила Булгакова, а спустя несколько месяцев и его самого.

А затем наступила очередная напасть. Врага мифического, «внутреннего» заменил враг внешний, очень даже ощутимый. Началась Великая Отечественная война, затем – блокада, и вместе с этим – новая, до тех пор не освоенная тема в городской поэзии. Можно ее определить как тему санок.