Николай Гайдук - Спасибо одиночеству (сборник)

Самолёт находился уже на большой высоте – в тёмно-синих слоях стратосферы. Пассажиры, повеселев, отстегнули ремни безопасности. По узкому проходу пошла стюардесса, покатила впереди себя никелированный столик, заставленный стеклянным частоколом: минеральная вода, вино, коньяк и водочка.

Башка Полынцева трещала, угрожая развалиться на куски – хоть железный обруч надевай. Хотелось похмелиться – кровь из носу. И всё-таки он не позволил себе этой роскоши. Он слишком хорошо знал свой характер – заводной, огнеопасный. Если он сейчас себе позволит – до Питера он вряд ли долетит, угонит самолёт куда-нибудь в Лапландию. Так он себе говорил, угрюмо отворачиваясь от «скорой помощи» и пристально вглядываясь в ледяную прорубь иллюминатора. Эта прорубь то и дело покрывалась радужною дымкой перегара – Полынцев протирал дрожащей рукой, но через минуту-другую стекло опять задымливалось. И ему хотелось подымить. Нестерпимо хотелось. Он папиросы доставал украдкой, нюхал и тоскливо перебарывал себя, терпел, но терпежу хватало ненадолго.

Сидящий рядом в кресле упитанный усатый пассажир, похожий на тюленя, постоянно мешал Полынцеву.

– Разрешите, – угрюмо попросил он, покусывая ноготь, – я выйду.

Добродушный тюлень пошутил через губу: – Высоковато, чтобы выходить.

Побледневшее лицо Фёдора Поликарловича внезапно перекосилось, и он произнёс нечто странное:

– Тринадцатый этаж – не кот наплакал…

– Как вы сказали? – Толстяк в недоумении похлопал глазами навыкате. – Тринадцатый этаж?

– Я сказал, мне надо выйти! – Полынцев надавил на басы. Скривившись в недоумении, «тюлень» заворочался в кресле.

– Пожалуйста, – проворчал он, шумно сопя ноздрями, как насосами – крылышки усов затрепетали так, словно вот-вот улетят с тёмно-красной, плотоядно припухшей верхней губы.

Однажды закурив, Полынцев дымил теперь со страшной силой, и во время полёта испытывал дискомфорт: приходилось в туалете прятаться.

И всякий раз, когда он начинал курить – мысли опять опять крутились вокруг несчастья с дочерью. Ну, ладно бы с сыном случилось такое – тьфу, тьфу! – мальчишке свойственно тянуться к табаку, изображать из себя взрослого мужчину. Но ведь она-то – девчонка, птаха. Как же это так надо было воспитать, чтобы девчонке в голову взбрело покурить благовонную травку?..

Он искал виновных – вокруг да около. И в то же время чувство объективности – неизменное чувство художника – говорило о том, что Полынцев не прав. Атмосфера в доме, где жили и воспитывались дети, была прекрасная. Он уверен, что вокруг детей в том доме вращалась вся взрослая жизнь – жизнь матери, бабушки, деда, пока тот был живой. Но атмосфера дома зачастую не совпадает с атмосферой улицы. А если ещё взять во внимание, что речь идёт о питерских или московских улицах – многое предстанет в самом грустном свете. Мегаполисы нашей планеты – приют сатанилища; были они останутся законодателями всевозможной моды, в том числе моды на губительную дурь, какую сегодня курит русская юность или в подворотнях вкалывает в вены. И что же из этого следует? Виновных надо искать на улице? Но это слишком расплывчато. А если в этом расплывчатом море попытаться найти одну каплю – самую главную? Если быть не только объективным, но и жёстким, то нужно признать: да, это он, Полынцев, виноват в случившемся. Он подарил своей дочери жизнь и в то же время – подарил ей смерть, как ни странно, как ни страшно это прозвучит. Он – отец трагедии, как тут ни крути. Именно дочери, а не сыну передался характер отца, его задатки, его разгорячённая кровь, толкавшая порой на безрассудство. Так что перекладывать вину – с больной головы на здоровую – это или трусость, или отчаянье, или то, что сам Полынцев определял как «интеллигентный идиотизм».

Раздумавшись, он выкурил две папиросы кряду и потом, когда вышел за дверь, нарвался на неприятный разговор со стюардессой. Эта «живая куколка» взялась его, как школьника, стыдить и отчитывать за курение в туалете. Полынцев мрачно слушал, стряхивая пепел, прилипший на одежду возле сердца – будто напрочь испепелённого. Затем наклонился – обдал «живую куколку» выхлопом дешёвых папирос.

– Дочка, – тихо признался, – горе у меня.

– Радость или горе, – бойко ответила «живая куколка», – а правила для всех у нас одни.

– Да что вы говорите? – Пассажир завёлся вполоборота. – Да был бы я какой-нибудь богатенький Буратино, так вы бы тут… И самолёт бы в Турцию угнали по щучьему велению, по моему хотению.