Игорь Джерри Курас - Не бойся ничего

С точки зренья шмеля в середине цветка,
изогнувшего стебель дугой,
даже этот, ничем не приметный закат
зреет каплей нектара тугой.
Чтобы только остаться один на один
с неразгаданной формулой дня,
чтобы тени длиннее: суровых осин —
и моя, с точки зренья меня.
Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —
то сплавляла меня, то звала;
и мозги мне запудрила напрочь, и два
бутафорских прозрачных крыла.
И не мог ни взлететь, ни поднять головы,
ни подумать: хочу ли ещё?
Три листа распластались. Лесные стволы
сплетены ядовитым плющом.
Как пять пальцев своих я тебя изучил,
след росы на руке сладковат.
Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил
сквозь ничем не приметный закат?
Чтобы восемь часов на исходе витка
потянулись нектаром тугим —
с точки зренья шмеля в середине цветка;
с точки зренья меня перед ним.

Приходи.
Это не прихоть.
Это не вытряхнуть из головы.
В комнате тихо —
войди, внеси хоть
поскрипывание половиц.
Чтоб услышать – и не обернуться,
только вздрогнуть – и ждать, и ждать,
и прижаться, и лбом уткнуться,
не дышать.
Не дышать, не спугнуть, не сглазить
суетливостью слов пустых —
только длинные пальцы гладить,
дотянувшиеся до моих
пальцев!
Боже, такая малость:
дотянуться, сплестись, врасти,
чтобы руки не разжимались,
чтобы губы не отвести!
Этот город, пустой и блёклый,
может, только тем и живёт,
что согретые лбами окна
ждут того, кто уже не придёт.

Артур Мирабель покидает пустую обитель,
точнее, она остаётся пустая за ним —
поскольку он сам – опустевшей обители житель —
стоит на пороге: печальный, доверчивый мим.
О, взгляд бесконечный прощанья у двери открытой:
не убраны чашки, и всё ещё смята постель.
Артур Мирабель выбирает остаться забытым,
поскольку остаться не может Артур Мирабель.
Всмотревшись, уже не сказать: кто же мим? кто же зритель? —
какое движенье руки означает: постой!
Артур Мирабель покидает пустую обитель,
поскольку она даже с ним оставалась пустой.

Я наблюдаю поведенье пива:
к твоим губам прильнув неторопливо,
услужливое, изменяет круг
на тонкий эллипс – и, очнувшись вдруг,
находит равновесие лениво
в освобожденье медленном из рук.
Ты молчалива. С книжными княжнами
легко тебя сравнить, поскольку хмель
меня снабжает нужными словами —
но ты молчишь, как будто между нами
и впрямь простёрлось тридевять земель,
и степь вздымает пыль за скакунами.
Но тут вступает музыка. Тапёр
тихонько примеряется к созвучьям —
как если б осознал, что был обучен
одним лишь пошлым полькам, и с тех пор
беспомощным желанием измучен —
нащупать гармонический узор.
Он мается (маэстро!), звуки мнёт,
он измеряет зал угрюмым взглядом,
и время терпеливо жмётся рядом
листать листы невидимые нот.
И, кажется, гармонии подвластен,
изменит мир свой сволочной расклад:
всех блудных сыновей вернёт назад,
всем блудным жёнам, чуткий, даст причастье…