Эдуард Тополь - Римский период, или Охота на вампира

Да, боялись!

Они нас боялись ! И именно потому он грел под мышкой свой табельный ПМ…

Кто-нибудь из тех австрийцев, американцев и англичан, которые без всякого таможенного досмотра проходили мимо нас на посадку в самолет и с отчужденным изумлением смотрели, как таможенники потрошат наши узлы и чемоданы, прощупывая каждый шов на нижнем белье, изымая серебряные вилки и семейные фотографии, вспарывая пакеты с манной крупой и лекарствами, ломая затворы фотоаппаратов и клавиши пишущих машинок («А вдруг они золотые?» – с издевкой сказал мне таможенник), – кто-нибудь из них может себе представить, что это такое – жить в стране, где правительство и мудрая правящая партия боятся своих граждан, держат их под прицелом своих Первых отделов и Пятого управления КГБ и греют под мышкой шесть граммов свинца персонально для каждого? Греют и с высоты своей власти смотрят на тебя пустыми глазами, ожидая команды, чтобы нажать курок, или бросить тебя в ГУЛАГ, или лишить работы, прописки…

(…Блин! думаю я сегодня, почему в той России, которую нынче зовут демократической, уже никто не помнит о том времени? Почему нет в печати голой правды о подсоветской жизни? Почему нет мемуаров про обыденную совковую жизнь в очередях за сахаром и мукой, маслом и мясом по талонам? Почему нет в школах сочинений на тему «Проклятое время коммунизма», как мы писали о «проклятом царизме», и почему даже совковый гимн возрожден новодемократическим строем? Право, кто-то мудро сказал, что у народов нет памяти. Но у меня сохранился дневник Плоткина, и в нем сказано:)

…Теперь мы улетали с этой земли, мы ОТ-летали от нее, а от всего арсенала советской власти – всех ее тюрем, лагерей, паспортного режима, пятого параграфа и морального кодекса строителя коммунизма – за нашими спинами оставалось всего-навсего шесть граммов свинца под мышкой у бетоннорылого гэбэшника – ну кто же будет обращать на них внимание в такой ситуации?!

Мы громко шутили, вспоминая Шереметьевскую таможню, и возмущались последней выходкой пограничников – тем, что нам не разрешили проститься с родными, которые приехали проводить нас.

Да, это было странно. Ведь обычно после таможенного досмотра и прохождения границы пассажиры поднимаются на второй этаж аэровокзала и оттуда, с балкончика, машут рукой провожатым, кричат им последнее «Прощайте!» или «Шалом!». Сколько раз я сам провожал отъезжающих друзей и коллег – Москва в те годы пустела буквально на глазах, вот уже и Богин улетел, и Маркиш, и Севелла, и Суслов, и Сокол, и Калик, и Бениаминов, и Круглый [2], и Галича вынудили к эмиграции, и менее знаменитых, – а я все стоял там, внизу, махая рукой отлетающим, гадая о своем часе и страшась, что он не наступит, что – не выпустят! О, этот балкончик! Он стал так знаменит, что кто-то в Израиле опубликовал проект Памятника Улетающему Еврею – улетающему с этого балкончика. А кто-то из диссидентов даже песню о нем сочинил…

Может быть, поэтому нам теперь и не позволили махнуть с этого балкона родным и близким, и моя сестра стала просить пограничников выпустить на него хотя бы семилетнюю Асю, чтобы девочка могла сказать «До свидания!» своему отцу. И я видел по лицу молоденького узбека-пограничника, как он заколебался, глядя в просящие Асины глазки, но тут подошел старшина-разводящий и твердокаменно приказал моей сестре:

– Отойдите от границы!

И тогда сестра, ожесточившись, быстро, какими-то судорожными движениями открыла футляр детской скрипки-четвертушки, окованной пломбами Министерства культуры, и стала совать ее Асе, прилаживая подушечку к ее плечику и приговаривая:

– Сыграй! Сыграй, Асенька! Только громко! С полным звуком! Пожалуйста! Твой папа услышит! И поймет, что это ты для него играешь!..

Ее просто лихорадило, и я не знаю, чего было больше в этом – желания хотя бы этим детским концертом отомстить за вспоротые подушки и конфискованные таможней Асины рисунки, наши семейные фотографии, лекарства и детское питание или действительно стремления хоть таким путем послать нашим провожатым последнее прости. Может быть – поровну…

Так или иначе, Ася опломбированным смычком тронула струны опломбированного грифа своей опломбированной, словно в свинцовых наручниках, скрипочки (впрочем, и не своей, потому что ее-то итальянскую скрипку-четвертушку Министерство культуры вывезти не разрешило, пришлось купить ей советскую) и сказала матери:

– Третья струна опять расстроена, слышишь?