Наталья Калинина - Семь сокрытых душ

Налюбовавшись на папеньку, я входила в кабинет, подкрадывалась к отцу на цыпочках и останавливалась в двух шагах от его кресла. Игрой моей было считать про себя до тех пор, пока папенька меня не увидит. Когда он отрывался от книги и наконец-то замечал меня, я радостно вскрикивала, и отец, засмеявшись, брал меня к себе на колени. А я обнимала его за шею так крепко-крепко, как могла. А потом, отстранившись, трогала руками его бороду, заглядывала в синие глаза, видела в них любовь и, счастливая, просила почитать мне то, что он читал до моего прихода. И он никогда не говорил мне, что книга – для взрослых…

…Он выслушивал меня всегда, даже если мои просьбы казались ему невыполнимыми. Никогда не перебивал, и если вынужден был отказать, то делал это так доходчиво и мягко, что я соглашалась с ним без обид. Я надеялась, что и в этот раз он меня выслушает и поймет. Но в тот вечер, когда я решилась открыть ему правду, папенька впервые недослушал меня… Во время моего рассказа он хмурился, взгляд его становился пасмурным, как октябрьский день. И вдруг, перебив, закричал, что я наговариваю на мадемуазель и что, если он еще раз услышит от меня подобную нелепицу, велит наказать меня. Меня…

Мадемуазель папенька привез из недавнего путешествия по Европе на место старого и полуглухого мсье Николя, который в последние месяцы не столько занимался со мной языками и науками, сколько дремал в кресле у камина, пока я читала отмеченные им отрывки в книгах.

Я ожидала увидеть перед собой молодую красивую женщину, одетую по последней парижской моде, и предвкушала эту встречу. Мне не терпелось разглядеть ее восхитительные наряды, настоящие французские, сшитые парижским портным. Но когда папенька представил мне мадемуазель Мари, я могла подумать что угодно, но только не то, что она и есть та самая француженка, предназначенная мне в гувернантки. Высокая и худая, с широкими мужскими плечами и ровной, будто у балерины, спиной, с огромными ступнями и такими же неизящными руками, она мне показалась страшилищем. Одета мадемуазель была в темное шерстяное платье с простым лифом и юбкой, унылыми ровными складками спускавшейся до самых ботинок. Свои темные волосы мадемуазель завязала в тугой пучок на затылке, что совсем не добавляло ей красы, напротив, такая прическа делала ее и без того малопривлекательное лицо совсем отталкивающим. Длинный нос спускался к верхней тонкой губе, левую щеку уродовало родимое пятно размером с двугривенный. «Бедняга», – подумала я, решив, что с такой внешностью мадемуазель никогда не выйти замуж. Возраст Мари подходил к тридцатилетней отметке, а она оставалась незамужней девицей. И все же, хотя я в первое мгновение и пожалела ее, симпатии она не вызывала, напротив, было в ней что-то опасное, что я почувствовала, да только не сразу придала этому значение. Ах, если бы я знала, чем это обернется…

С мадемуазель у нас сразу не сложились отношения, хотя я и очень старалась понравиться ей. Но что я получала в ответ на свои попытки завести с нею отвлеченные беседы и изящные комплименты, которыми я ее осыпала?.. Лишь едкие замечания: «Мадемуазель, вы опять неверно употребили форму глагола! И будьте добры повторить времена».

Ни ласкового слова, ни улыбки… Впрочем, кто смог бы заменить мою бедную матушку, которую я никогда не видела? Она умерла ради того, чтобы я появилась на свет, выменяла у Господа мою жизнь в обмен на свою. Папенька да кормилица Ульяна растили меня.

Ульяна первая сказала то, о чем я даже боялась подумать. «Ведьма она, прости господи… Ведьма самая настоящая! Как же он, Петр Алексеич, мог привезти ее для моей кровиночки?» – «Да что ты такое говоришь, Ульяша!» – вступилась я за мадемуазель, а сердце так и забилось сильно-сильно. Моя кормилица чутье имела, как у кошки: если говорила, что мадемуазель ведьма, значит, правда то и есть. И стали вспоминаться мне те странности, которые водились за Мари: платья выбирает темные, даже в праздник, в церковь на службу ни разу не пришла. Иноземка, другой веры… Да разве оправдание это? Вера в Бога едина, как и един Бог. Старый мсье Николя никогда не пропускал воскресной службы!

А когда она смотрит на меня в то время, когда я отвечаю урок, ее взгляд делается застывшим, как у мертвой рыбы, и лицо ее кажется неживым, как у тех кукол, что она лепит.

Да и разве это христианское дело – то, что она творит? Ульяша мне рассказала, что вошла однажды в комнату мадемуазели, думая, что та ушла в деревню, но застала хозяйку на месте. И то, чем она занималась, напугало Ульяшу до визга. В первый момент моей бедной кормилице показалось, что у Мари на столе лежит ребенок, и проклятая ведьма ощупывает его лицо. Мадемуазель тоже напугалась до крика… И как же было горько Ульяше и мне, когда папенька в том конфликте неожиданно принял сторону этой чужеземки, а не кормилицы, растившей меня, заменившей мне мать!