Михаил Ландбург: На последнем сеансе

Сосед улетел в Америку, а инструмент перебрался к нам.

– В жизни оставляют и не такое, – объяснил отец и повёл меня к учителю Фридбергу на прослушивание.

– То, что надо! – сказал про меня учитель Фридберг, и мы стали готовиться к поступлению в музыкальную школу.

К господину Фридбергу я приходил три раза в неделю, а дома после ежедневной гимнастики для пальцев – гамм и арпеджио – по два-три часа разучивал пьесы. Бывало, просыпаясь по ночам, я садился за пианино и, надёжно придерживая ногой левую педаль, наигрывал какой-нибудь этюд или сонатину. С появлением пианино музыка в наш дом внесла несколько дополнительных градусов взаимного обожания.

Через год мои пальцы легко брали дециму, а спустя два года я решился на свой первый домашний концерт.

Мама ликовала, а отец моё исполнение до-мажорной сонатины Клементи записать на кассету, которая одиннадцать лет хранилась в синей пластмассовой коробке.

Перед уходом гости, приятели отца из оркестра Тель-авивской филармонии, прикрепили над моим пианино плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА. (Генрих Гейне)».

Я разглядывал плакат.

– Твой первый приз за усилие и жертвенность, – объяснил отец.

О чём говорил плакат, я не понял. И что такое «жертвенность» – тоже не понял.

Я вернул взгляд на улицу.

Возле прачечной стояла глухонемая Малка. Она беседовала с небом, и её губы вздрагивали. Я задумался над тем, можно ли передать дрожание губ через музыку, но отвлекла возня за входной дверью. Вспомнил: должен был прийти поэт Зив Росин.

– Входи! – крикнул я.

Дверь не открывалась.

– Входи! – повторил я.

Дверь не открывалась.

Я пошёл открывать.

На пороге стоял Цицерон.

Я посторонился.

Разжав зубы, пёс вывалил на пол листок бумаги.

Я нагнулся к листку, прочёл: «Винюсь перед собой, винюсь перед вами».

Цицерон продолжал стоять с вывалившимся из пасти широким языком.

– Мучает жажда? – спросил я.

Животное не двигалось с места.

– Ожидаешь услышать ответ?

Пёс язык убрал и вновь показал зубы. Я понял, что доверительного разговора между нами не получится.

– Уходи! – Я захлопнул дверь и вернулся к окну.

Возле припаркованной у тротуара длинной чёрной машины стояла пожилая дама в блестящей накидке. Я вздрогнул. Так вздрагивают, когда знаешь, что тебе предстоит испытать неминуемую боль.

– То самое лицо… – пробормотал я. – Ведь то самое…

К чёрной машине подбежал Цицерон.

Распахнулись дверцы.

Машина сорвалась с места.

Вдруг ощутив себя существом, угодившим в ловушку, я отпрянул от окна и повалился в кресло. В памяти заворошились залежи из прошлого —

этюд Листа № 3,

элегия Массне,

девушка Юдит, волосы которой пахли духами «Chanel № 5».

Прошлое…

Я взглянул на часы.

Секундная стрелка неумолимо подталкивала себя в будущее.

Время…

Оно то – что когда ночь.

И то – что когда день.

И то – что когда цветут апельсиновые деревья.

И то – что когда с деревьев опадают листья.

И то – что когда стал человек.

И то – что когда человека не станет.

И то – что целиком умещает в себе жизнь.

И то – в чём жизнь целиком не умещается.

И то – что…

Моё время – это то, что «теперь», и что через мгновенье «теперь» уже не будет.

На коленях вздрогнула записка.

«Винюсь перед собой, винюсь перед вами» – что это значит?

Я думал.

Я гадал.

Мысли не шли.

Слова не находились.

Я закрыл глаза – почудился (послышался) запах духов «Chanel № 5».

Здесь…

Сейчас…

Зачем?

Я открыл глаза.

6:44.

Подумал: «Стрелки часов удаляют меня от моей жизни. Уже? Разве уже?»

Не хочу.

Пока ещё нет.

«Может, сорвать с часов стрелки, и тогда…»

Тишина.

Я прислушался.

Юный голос Эстер сказал:

– Ты меня не предашь?

– Нет! – отозвался я своим давним голосом.

– Скажи: «Никогда!»

– Никогда! А ты?

– Я – как ты.

– До самой смерти?

– И до неё, и дальше…

Память терзала, мешала дышать.

Я выбрался из кресла.

Пианино.

Аккорд – как вздох.

Пассаж – как разлитая грусть.

Моё прошлое…

Пальцы пытались извлечь из клавиш молитву.

Аккорд – словно всхлип.

Пассаж – как печаль.

По комнате пробежал шелест безумных полутонов.

Молитва не получилась.

Руки с клавиатуры сбросил.

Послушав тишину, я спросил:

– Что скажешь?

– Время в игры не играет, – отозвалась тишина.