Алексей Ефимов - Бездна

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок, – вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока он уже знал, что не станет. Он обычный – каких много. В нем нет искры и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу – не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

За облупленной дверью, не крашеной много лет – апрель. Там улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Там жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой он только что встретился взглядом, – а он, как губка напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать, как в то время. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» – если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им – легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки, – вот их жизнь. Когда болят связки, а вокруг глаза, в которых только одна мысль: «Когда это кончится?», хочется выбежать из класса, чтобы их больше не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому четвертый год он здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где – дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С этими лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень крикнул, как заяц прыгнул и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, но снова прыгнул – и по ступеням вверх. Это было в последний раз. Все сдохли что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь – замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя во дворе знали, что он живет здесь. Он не лез к людям и гнал всякую шушеру, что дом а жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытянул из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Он встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, он сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Он вытащил из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро он выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай – не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав корочкой хлеба масляный соус, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет – вот как.