Елена Радецкая: Нет имени тебе…

– Какая пошлость! Где ты это взяла?

В детстве я любила Музу даже больше, чем мать. Мать была повседневностью, а радостная, легкая, щедрая Муза – праздником, она неоднократно водила меня и школьных подружек в кафе и угощала шариками мороженого в вазочках, мы гуляли с ней, а домой возвращались на такси. Но, когда я лежала с высокой температурой, мать ночами сидела со мной и меняла примочки с водой, уксусом и водкой на лбу, запястьях и щиколотках. Утешала, прижимая к себе грязную и вонючую, когда меня вырвало в автобусе и все пассажиры окрысились на нас. Мать была прибежищем от боли и страха.

Какие-то картинки всплывают в памяти, обрывки, слова. Мой день рождения с мамой и Аськой в репинских Пенатах. Записка в кухне, оставленная мной для Музы: «Сосиськи в холодиле», – и ее приписка снизу: «Сиськи пишутся с мягким знаком, сосиски – без».

А еще Муза говорит на какой-то упрек матери:

– Подумаешь, Сара Бернар сыграла Джульетту в семьдесят лет.

– Но ты не на сцене, и ты не Сара Бернар! – заходится мать, а я хохочу.

Лет десять мне было, когда я напрогуливала в школе и в художке и разразился грандиозный скандал. Родители орали, какая я дрянь, и обещали меня лишить всех удовольствий на всю оставшуюся жизнь. Существование сделалось ужасным и безысходным, и я сидела в углу и безутешно плакала. И тут появилась Муза. Она вытащила меня из угла, поставила перед собой и тихим, замогильным голосом сказала:

– Ты – ужас мира! Стыд природы! Упрек ты богу на земле!

И как-то сразу все прояснилось, я просекла, что не все еще кончено, и улыбнулась.

Нет уже той Музы, чтобы вытащить меня из угла и встряхнуть. Ничего не вернуть. И домой не вернуться. Я захлопнула дверь за своим прошлым, обратно ходу нет. Они уже совсем другие, а главное, я не та, что прежде.

Однажды в грустный час мы с Германом затопили печку и лежали на своих кроватях. Я лежала на спине, руки сложены на груди. Посмотрела – он в такой же позе лежит. И я сказала:

– А хочешь, я закрою заслонку на печи? Это будет не больно. Будем потихоньку слабеть, впадать в сон, а потом видеть дивные вечные сны. Ты только расскажи мне еще что-нибудь на прощанье.

Как он разозлился, ужас, ужас!

Потом наступила весна, и мы стали выходить гулять. Об итальянском Возрождении Герман больше не рассказывал, мы вообще стали мало говорить, но это ничего не значило, я бы даже сказала, что тяжелые зимние месяцы еще больше сблизили нас. Мне казалось, я знаю Германа с детства и он мой старший брат, что ли…

В Коломягах существуют остатки парка и старинный усадебный дом. На Стеклянной горке – столетняя деревянная церковь и маленькая каменная часовня. Часовня появилась раньше церкви в благодарность за избавление от чумы, и там проходили службы, а молящиеся в любую погоду собирались вокруг. В конце концов к часовне пристроили большую застекленную веранду, чтобы они не мерзли и не мокли, а горка с тех пор и называется Стеклянной. Лет пятьдесят назад Коломяги были дачным местом, а теперь стали элитным районом для богатых персон с роскошными, блестящими стеклом и металлом многоквартирными домами, целыми улочками таунхаусов, отдельными особняками и натуральными виллами в любом из известных архитектурных стилей. На весь этот дивный район не было ни одного магазина или хотя бы ларька, и транспорт не ходил, потому что здешние жители ездили на своих лексусах-мексусах, продукты и прочее закупали оптом, и у них просто не могло возникнуть необходимости сбегать, к примеру, ночью за сигаретами или бутылкой пива. Что для богатых было хорошо, для нас с Германом – просто атас.

Остались в Коломягах и оазисы старины – дачные дома, некоторые начала прошлого века. Часть из них уже превратилась в пепелища, потому что желающие завладеть участком для постройки вилл поджигали дачку. Но вокруг нас все было спокойно: мы не были крайними, и в соседних домах постоянно проживали люди. Наш домишко был послевоенный, но недалеко находился дом 1903 года, эта цифра была вырезана на «полотенце» в центре фронтона. И был здесь один шикарный столетний двухэтажный дом, облепленный верандами с цветными стеклышками. В нем обитали художники, и весь двор был заставлен смешнецкой скульптурой из камня и дерева. Говорят, этот дом тоже предназначался на снос, но его отстояли как памятник старой дачной архитектуры и мастерские художников.

В мае запели соловьи, и теплыми вечерами художники устраивались в своем садике за столом, сделанном из пня чудовищных размеров, пили чай из самовара и пели под гитару и маракасы. Мы с ними даже не пытались познакомиться, потому что были маргиналами. Это уже и скрыть было невозможно.