Иван Зорин - Аватара клоуна

Клодель покосился на книгу – после кончины человека его вещи приобретают особую значимость.

«Да, смерть всё переворачивает! Этот аристократ был так молод, и я бы мог освободить его в тюремной неразберихе. Но не стал. Он был любопытен, и всё же не узнал главного: что горничная, которую в одну из душных летних ночей он мимоходом обесчестил на постоялом дворе, была моей сестрой. Я лежал с перебитой спиной, хозяева прогнали её, и она пошла по рукам. Бедная сестра! Её пепел стучит в моё сердце: когда-то она потеряла из-за этого аристократа голову – вчера он потерял из-за неё свою».

Охлаждая камин, Клодель ворошил угли, которые вспыхивали под кочергой красными языками, отбрасывая тени то в один, то в другой угол.

«А разврат ходит по рукам, как деньги, и нет выхода из его круга, – продолжал размышлять экзекутор. – Марая невинных, к виновным он возвращается кровью! Тогда грех меняет личину, и вместе с расплатой приходят другие времена. Так люди и мечутся между казармой и борделем. Мне, Тициану Андрэ Клоделю, милее казарма. И Богу тоже. Иначе, зачем Ему устраивать Суд?»

На мгновенье Клодель замер, подняв глаза к потолку. У него навернулись слёзы, будто в разводах на извести проступил силуэт сестры, чертившей земным владыкам грозное предупреждение.

«Бог не допустил, и я остался девственником, – обратился он к ней. – „Чудовище! – шарахаются женщины, показывая на меня пальцем. – Он точит зубы о камень, как нож гильотины!“ Пусть судачат, страх сильнее любви, а друзья, что тени: в солнечный день не отвяжешься, в ненастный – не найдёшь».

«Клодель сунул книгу подмышку и, поправив в зеркале перья на чёрной шляпе, вышел на улицу: дверь скрипнула, будто каркнула ворона…» – чеканил слог молодой человек с прилизанными усами. Он стоял навытяжку, держа перед собой листки, по которым скользил взглядом, как метла по льду.

– Ну за-ачем ты читаешь мне эту дребедень? – откинулся на стуле Тимофей Андреевич Клодов, следователь по особо важным делам, и его руки заметались над столом, как мухи. – За-ачем объяснять сороконожке, ка-ак она бегает?

Молодой человек пожал плечами.

– Это стенограмма ночной смены, – протянул он бумагу. – Вы же им сами велели – каждое его слово.

Следователь вскинул бровь:

– Ах, вот оно ка-ак…

За окном била метель, холодный ветер швырял в лицо снег, как прокурор – обвинения. Сделав по кабинету несколько шагов, Клодов уставился в осколок зеркала над умывальником. Косая трещина, словно шрам, разрезала надвое его опухшее от бессонницы лицо, задрав щёку на лоб.

– А может, в ночную переусердствовали? – Обняв горло пальцами, молодой человек покрутил затем у виска.

Клодов развернулся, как кукла:

– Да нет, это не сума-асшествие.

Он пристально посмотрел на секретаря, точно пересчитывал пылинки на его гимнастёрке.

– Раньше где слу-ужил?

– При полевой кухне.

– Зна-ачит, перевели за чистописание, – коротко рассмеялся следователь, будто яблоко переломил.

И опять повисла тишина. Редко капал умывальник, где-то за стенкой глухо пробили часы.

– А ведь у меня с за-адержанным ста-арые счёты. – Клодов наморщил лоб, и в бороздах у него проступило прошлое. – Ещё с ги-имназии… – Достав из нагрудного кармана платок, он промокнул залысины, словно собирался вместе с потом счистить и прошлое. – Эти истории, – ткнул он в бумаги, – вызов мне.

Стиснув скулы, он опять зашагал по комнате, будто отмерял расстояние для дуэли. На мгновенье его лицо сделалось страшно, шея вздулась, под кожей заходили желваки. Вытянувшись по струнке, секретарь посерел, как мочёное яблоко.

– У каждой исповеди есть изнанка, – остановился возле него Клодов, сузив зрачки, как змея, готовая ужалить. – И прежде чем спуститься к нему в подвал, я хочу в его… – он опять ткнул в бумаги, подбирая слова, – э-э, басню вложить свою мораль.

Теперь он казался спокойным и почти не заикался.

– Наш подследственный был из тех, кто от рождения с судьбой на «ты», – начал он, скребя пальцами о ладонь. – Его отец владел красильнями, где работал весь город, а мой, подорвав там здоровье, кашлял от чахотки. В зимних предрассветных сумерках я тащился в гимназию мимо огромных, выше роста, сугробов, за которыми прыгали в избах лучины, и мои мысли были тяжелее ранца, когда его сани обгоняли меня, обдавая снежными брызгами, щёлканьем кнута и смехом, долго звенящим на морозе. Я помню разгорячённого водкой кучера, молодого рыжего дурня, который, равняясь, гаркал: «Посторонись!», а потом дразнил, бросая через плечо ездоку: «Не извольте беспокоиться, в аккурат доставлю!» Меня душило бешенство, но я лишь расстёгивал воротник у драного пальто. Это в рай на чужом горбу не въедешь, думал я, к земным почестям по-другому не добраться!