Наталья Троицкая: Обнаров

Дверь в кабинет директора детского дома Анфисы Павловны Голосовой была приоткрыта. Притихшая в коридоре ребятня ловила каждое слово.

– Так, Ковалева! Объясни мне, только быстро и внятно, как получилось, что Слава Потапов госпитализирован с сотрясением мозга?

– Там нечему сотрясаться, Анфиса Павловна. У него нет мозга.

– Соплячка паршивая! – директриса отвесила девушке звонкую пощечину. – Дерзить она мне будет, дрянь! Без роду, без племени, а все туда же: старших учить! – голос Анфисы Павловны громовыми раскатами летел по темным коридорам детского дома. – Значит, вы между собою жратву после отбоя делите, а меня милиция на допросы таскает, методы воспитания мои проверяет. Сегодня следователь, настырный, наглый такой, говорит мне: «Забили мальчика. Сотрясение мозга. Измываетесь над сиротами!» Под статью меня подвести хочешь?! Я тебя последний раз спрашиваю, Ковалева, что у вас с Потаповым произошло?

Девушка смотрела директрисе в глаза спокойно и прямо и молчала.

– Ну, не гадина, а?! Честное слово, гадина!

Голосова нецензурно выругалась, потянулась к лежавшей на столе пачке сигарет, дрожащей рукой выбрала одну, сунула в рот, наружу фильтром, щелкнула зажигалкой и, сделав глубокий вдох, тут же зашлась в остром приступе кашля.

– Я теб… Я тебе устрою! – хрипела она. – Я тебе, соплячке… Вонючей соплячке… Я тебе «волчью» характеристику дам! И заслуги твои в драмкружке не помогут! До пенсии будешь помнить!

– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» – она глубоко вздохнула, подтянула поближе к груди колени, обняла их руками, чтобы стало хоть чуточку теплей. – Ничего, Крыса Павловна, полмесяца тебе осталось. Четырнадцать дней. А потом – прощай, детский дом!

В тесной коморке было сыро, холодно и абсолютно темно. Где-то в углу, под столом, на котором сидела Таисия, возились крысы, доедая то, что удалось стащить из находившегося наверху пищеблока. Их тоненькие, писклявые голоса и мерзкая возня то и дело неприятно резали слух.

– Тупо и казенно как-то выходит! – нарочито громко сказала она. – Начало должно звучать как воспоминание. Немного ностальгии, немного горечи. В конце щепотка тревоги. Стоп! Еще раз: «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой…»

Она довольно поерзала на столе.

– Уже лучше. А дальше? Что у нас дальше? «…Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» Стоп-стоп-стоп-стоп!

Таисия запустила пальцы в распущенные длинные пепельные волосы, замерла.

– Как? Как это почувствовать? Почувствовать…

Она закрыла глаза.

– «…Вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально…»

Печально… Печально…

«…Заходили, заскрипели… высохшие гнилые половицы…»

Скрип половиц… Скрип… Скрип… Тоска… Безысходность… Безысходность борется с надеждой. Да! Вдруг эти бесшумные шаги вовсе не кажутся? Вдруг! И читать это нужно так – на грани. Балансируя между безысходностью и надеждой. Да!!! И немного страха.

Таисия зябко передернула плечами, дыханием попыталась согреть замерзшие пальцы. Потом упрямо тряхнула головой.

– Ничего, Крыса Павловна. Я живучая. Так… О чем это я? Страх? Именно! Он боится. Одинаково боится как того, что шаги – лишь блеф, и никто в эту дверь не войдет, так и того, что сейчас дверь распахнется, и войдет она. Тогда ему нечего будет больше ожидать, о чем грезить. А финал надо сделать динамичным. Финал у нас бесшабашный вихрь облегчения, точно его уставшая, мятежная душа, наконец, вырвалась из плена на свободу. Еще раз: «Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»