Дмитрий Дарин - Русский лабиринт (сборник)

– Трах! Трах! Таррарах! – за окном начали вскрывать асфальт.

– Ну не дадут покоя… – Платон сплюнул на пол и поставил на это же место тощие ноги с неправдоподобно удлиненными ступнями, как на картинах Эль Греко.

День начался для него шумом, а Платон любил тишину. В тишине думалось лучше. Вернее сказать, не думалось. Тишина – это когда можно посидеть спокойно и ни о чем не думать, а так… глядеть из окна на прохожих или на деревья, или на дождь. Тогда и в душе наступала тишина и забывались все заботы о хлебе насущном. А когда шум, мысли сами появляются, появляются да теребят – куда пойти, где халтурку найти, с кем выпить, кто угостит, кому еще не очень много должен и прочая неприятная дребедень. Да и мечтать под шум – ну как помечтаешь? А вспоминать хорошее, что душу согреть может, под строительный грохот пробовали? Ну вот. А тут эта дробилка. Кто дорогу лужливой весной чинить удумал? Тот же дурак, наверное, который ее в такую же слякоть построил. Платон широко зевнул, потянулся, поскреб впалую волосатую грудь и обозрел свое жилище. Картина была безрадостная. На колченогом столе с рваной клеенкой стояли две пустые консервы из-под тушенки, а точнее – полные окурков, издававших холодный смрад. Недоотрезанные крышки напоминали лопухи, только с резными краями, как у крапивы. Под лопухами, среди хлебных крошек, стояли два мутных, залапанных граненых стакана, бутылка из-под водки лежала почему-то на стуле. Платон протянул руку – в бутылке не было ни капли. На этикетке красовались колосья, обрамлявшие, как на гербе, надпись «ПШЕНИЧНАЯ».

– Врут, ядрена-матрена, везде врут, – сморщился Платон, вспоминая вкус, – паленое барахло, пшеница так не воняет.

Платон встал, рванул на себя перекосившуюся от старости раму с остатками белой краски и выбросил бутылку в окно.

– Ты что?! Очумел, туды тебя за яйца? – тут же раздалось снаружи.

Платон отметил про себя, что дробилка заглохла, а он даже не обратил внимания. Если б не заглохла, он бы не услышал вопля, кажись, Шелапута. Хотя странно – Шелапут вчера ночью сторожил на лесозаводе и в это время должен был спать. Платон выглянул в окно – и впрямь Шелапут.

– Да за такое я тебе ноги пообрываю, – грозился Шелапут, показывая рукой на свой полуседой ежик на голове, сухой жилистый мужик неопределенного возраста, когда можно было дать и полтинник и все шестьдесят, – а если б прямо в темя? А?

Шелапут, или Степаныч, действительно мог что-нибудь пообрывать, хулиганил и дрался он всю жизнь, за что в молодости даже отсидел – в драке кого-то пырнули, хоть и не насмерть, Степаныча как участника привлекли, не очень-то докапываясь до правды. Был – был, дрался – дрался, значит, и пырнуть мог. А мог – значит и пырнул, отправляйся, господин хороший, в казенные места, посиди, подумай. Шелапут думал два года, но ничего не особого не надумал, просто в последующих драках ему везло – никто не помер и сильно не покалечился. Погоняло это «Шелапут» пристало к нему еще с зоны, и по имени-отчеству – Алексей Степаныч – его звали редко, даже на работе.

– Да ладно, чего орешь, ядрена-матрена? – огрызнулся Платон. – Не задело ведь?

– Как раз за дело, философ хренов. Я тебе за такое дело вот этим самым пузырем по башке е. ну пару раз, пока не проймет… выпить есть еще, бродяга?

– Куда там, – вздохнул Платон, – вчера все запасы с Ветераном по случаю…ну, в общем, юбилей какой-то битвы или форсирования, не помню уже…

Снова запустилась дробилка, и ответ Шелапута потонул в грохоте. Платон дернул окно, рама привычно скрипнула и встала на место. Шума стало меньше, вони – тоже. Платон положил банки в мусорное ведро – на горку уже вываливавшихся отходов его жизнедеятельности, стряхнул хлебные крошки на пол и стал искать штаны с майкой. Хотя его комнатка и была крошечной, одежда нашлась не сразу – штаны были закопаны в одеяле, а майка почему-то схоронилась под раскладушкой. Воды в трехлитровой банке, из которой Платон умывался и утолял похмельную жажду, как и водки, не осталось ни капли.

– Все кончается, и все – не вовремя, – вздохнул Платон и, накинув рваную в подмышках телогрейку, взял ведро, в другую руку – банку и вышел на свет божий, закрыв комнату огромным ржавым ключом.

Весна в этом году выдалась даже для этих мест холодная, зябкая из-за постоянной мороси. Покрытое низкими тучами небо давило на душу, что вместе с похмельем окончательно портило настроение.

– Холодно, зато не душно, – заметил себе Платон, приучивший себя за пятнадцать лет проживания на Кегострове отыскивать положительное во всем, что его окружало.