Маша Трауб: Истории моей мамы

– Я всю ночь с твоей бабушкой ругалась. Высказала ей все, что хотела. Спорила, доказывала, даже кричала на нее. Впервые так хорошо с ней поговорила.

Да, в этом вся моя мама.

Ей поставили страшный, смертельный диагноз. И что она сделала? Взяла меня и уехала отдыхать в Гагры. Кутила, гуляла, ходила по ресторанам. Помогла нашей хозяйке, у которой мы снимали угол, отвоевать у соседей законную территорию двора, сосватала ее дочку за очень хорошего жениха. Она даже не плакала. Она жила, потому что очень хотела жить. Потом оставила меня у этой хозяйки и уехала делать операцию. Знала, что со мной все будет хорошо. Хозяйка – тетя Роза – учила меня варить компот и плакала. А я не понимала, почему она плачет. Ведь все было так хорошо! У меня появились подружки, я каждый день бегала на море. И совсем не скучала по маме. Наоборот, просила тетю Розу оставить меня у нее «на подольше». Хозяйка плакала и гладила меня по голове.

Мне кажется, мама обманула судьбу. Ей опять это удалось.

Через пятнадцать лет она пришла в клинику, где ей делали операцию, и пожилая медсестра позвонила хирургу, который оперировал. Он уже был на пенсии.

– Здесь Ольга, – сказала медсестра доктору, и тот даже не спросил, какая такая Ольга. Ведь пока мама лежала в больнице, она работала – врач получил возможность видеться с сыном от первого брака, которого давно вычеркнул из собственной жизни, но не из сердца. Сердце болело, а когда появилась моя мама – отпустило. Она попросила бывшую жену хирурга прийти в больницу и проговорила с ней несколько часов. Врач метался под дверью, не зная, что делать – или спасать маму, которая лежала под капельницей, или не вмешиваться, чтобы… чтобы мама сотворила чудо. Женщина вышла из палаты в слезах, обняла бывшего мужа, которого ни видеть, ни слышать не хотела, и уже на следующий день привела в больницу их общего сына.

– Что ты ей сказала? Как тебе это удалось? – Врач плакал.

А маме было так плохо, что она даже говорить не могла.

И вот спустя столько лет медсестра, хирург, его взрослый сын стояли и смотрели на маму.

– Как тебе это удалось? – спросил врач, имея в виду, что его пациентке было отпущено болезнью полгода, максимум год, а она прожила пятнадцать и собиралась еще прожить не меньше.

Мама хмыкнула и попросила разрешения закурить.

– У меня было полно дел, – ответила она.

Медсестра плакала. А парень, сын хирурга, смотрел на всех и не понимал, что происходит.

Наверное, если бы мама варила компоты и шила трусы, я бы выросла другой. Но она была юристом, адвокатессой, занималась разделом имущества, бракоразводными процессами, наследственными спорами.

Она могла поступить в Литературный институт без экзаменов – прошла по творческому конкурсу, по национальной квоте – писала блестяще и легко. Но выбрала себе другую профессию.

– Почему? – спросила я.

– Потому что люди всегда будут разводиться, делить имущество, умирать, не оставив завещания, любить и ненавидеть друг друга. И это всегда будет приносить доход.

У нее было много «работ» – база Роспосылторга, Моссовет, арбитраж, строительные управления, потом – собственная юридическая консультация.

– И как ты устраивалась в такие места? Туда же с улицы не брали!

– Связи, взятки, клиентские отношения. И потом – я была очень хороша. Не в смысле внешности. Хотя в этом смысле тоже. Я выигрывала дела. Такие, за которые никто не брался. А я бралась. У меня была своя ниша – ко мне приходили люди, которым уже везде отказали. И плюс – «сарафанное радио». Меня, как врача, передавали из рук в руки. Я не хвастаюсь. Это было тяжело. Ты же знаешь, все видела. На твоих глазах все происходило…

– Тогда почему ты не стала богатой?

– Потому что язык был длинный. Молчать я не умела. Дверью могла хлопнуть и послать подальше. Не боялась. И дружила, с кем хотела, а не с кем надо.

Да, мама никогда не разделяла работу и личную жизнь, поэтому для меня мамины клиенты были тетями Наташами, дядями Сашами. Людьми, которые приходят к нам в дом. В любое время суток. Звонят по ночам. Или будят с утра. Кричат в трубку. Или молчат. Или плачут. И мама закрывает дверь на кухню, открывает форточку, чтобы выветрить табачный дым, и работает. Я засыпала под звук механической пишущей машинки, на которой она отстукивала исковые заявления. И пока мама спала, я меняла ленту в машинке и вставляла чистые листы, прокладывая копиркой.

Мне было три года, и я выговаривала не все буквы. Понять что-то в моем лепете мог только очень заинтересованный, неравнодушный человек. К домашнему телефону всегда подходила я. Поэтому мне пришлось рано научиться общаться. Это была «проверка на вшивость», как выражалась мама. Если взрослый человек адекватно реагировал на голос ребенка, значит, он не был сволочью. Ну, или хотя бы не до конца сволочью.