Аньес Ледиг - Мари в вышине

– А чего ты хотела?

– Чтобы мне сказали правду.

– И что бы ты из нее поняла?

– …

– Ничего. И стала бы задаваться новыми вопросами.

– Ну и что?!

– А то, что, на мой взгляд, они были правы. И даже если это не так, ситуация такова, какова она есть. Родители иногда ошибаются. Но твои всегда хотели сделать, как тебе лучше. Ты не можешь их за это упрекать. Тебе даже повезло. Не как некоторым другим. Я знаю, о чем говорю.

– Ты не знаешь, каково это: узнать, что тебе врали все двенадцать лет.

– Тебе не врали все двенадцать лет, тебя оберегали от слишком сложной для тебя правды, чтобы не лишать тебя радости и невинности маленькой девочки. Да, я не знаю, каково это, когда тебе врут двенадцать лет, но я знаю, каково это – иметь мерзких, презирающих тебя родителей.

А потом я рассказал ей о пауке, наказаниях, ударе ножом, заброшенности. И той радости, с какой я наблюдал, как она растет в совершенно иных условиях.

Это она пересекла мою границу безопасности и обвила руками мою шею.

Ей потребовалось несколько недель, чтобы переварить, отторгнуть, пережевать, снова проглотить, снова пережевать и, наконец, окончательно переварить эту новость, вернувшись к прежним радостным отношениям с родителями. Это было менее успокоительное зрелище, чем когда то же самое проделывают коровы. Те не пережевывают двенадцать лет лжи. Только сено. Кстати, это зрелище стоит всей предродовой софрологии [46], которую предложили Мари. Сядьте напротив жующей коровы, и гарантирую, что не пройдет и четверти часа, как вы впадете в гипнотическое состояние.

В двадцать лет Сюзи сошлась с Луи, ее дружком из детского сада, с которым встретилась на вечеринке призывников. Они вспомнили, какими обещаниями обменялись в детском саду во время прогулки, это их растрогало, потом появился маленький Квентин. Два года спустя они осознали, что детсадовское обещание, каким бы очаровательным оно ни было, не является достаточно прочным и определяющим основанием для их будущего. Они остались в хороших отношениях. Вот тогда-то Сюзи и обосновалась в одной из построек ничего-не-видевших-ничего-не-слышавших.

И у Жозефа, и у Зоэ появились дети: у одного два ребенка, у другой три. Каролина, Поль, Симон, Сара и Апполина. Двух последних Мари уже не застала.

Сюзи нацелилась на практику доктора Мейера, деревенского врача, который должен был через несколько лет уйти на покой. Слишком привязанная к нашей долине, она не мыслила своей жизни вдали от нее. А пока перебивалась временными заработками, замещая отсутствующих медиков.

Доктор Мейер регулярно приходил к Мари, раз в год. Он знал, что сама она к нему не пойдет. Он добился от нее обещания, что она, по крайней мере, будет делать ежегодную маммографию после того, как ей исполнится сорок.

В пятьдесят восемь нож гильотины упал.

Подозрительный узелок.

Биопсия.

Рак.

– Думаешь, мне следовало дать их отрезать в сорок лет? – спросила она.

Я и представить себе не мог ничего подобного. Так изуродовать женщину, мою женщину, из простой предосторожности. А если ее гены не несли рака?! Это как казнить приговоренного, хотя он невиновен.

Но рак в ее генах был.

В любом случае, тогда Мари об операции и слышать не желала. Ей нужны были ее маленькие грудки. И точка.

Последовал долгий разговор с Сюзи. Мари хотела все знать. Методы лечения, операции, последствия, вероятную продолжительность жизни. Я оставил их вдвоем. Не мог я это слушать. Мари, моя Мари с раком в груди. Сюзи навидалась такого и во время учебы, и пока стажировалась, а потом – на операциях и заполняя больничные карты. Она отрезала груди, удаляла ганглии, которые доводили некоторых женщин до того, что у них практически отнималась рука, настолько больно было ею шевельнуть. Она восстанавливала молочные железы, срезая кожу с внутренней стороны ягодиц, чтобы цвет ее максимально соответствовал восстанавливаемому соску. Немного силикона, и вы получали новую женщину. Результат мог быть и потрясающим. Но Сюзи знала, что такой, как раньше, эта женщина не будет. Никогда. Она умела их слушать, этих выживших женщин – если они выживали. Год. Два. Пять лет. Если удавалось прожить еще дольше – уже неплохо. Но она также знала, что рак лечится все лучше и лучше, что все больше и больше женщин выкарабкиваются, возвращаясь к нормальной жизни. Даже если речь шла не о выздоровлении, а о ремиссии. Об отсрочке. Почему то же слово используют применительно к приговору виновному? Была ли Мари виновна? В чем? В том, что она дочь своей матери? В том, что не пожелала расстаться со своими грудями?